Виктор САВЧЕНКО

Светлой памяти
Николая Даниловича Руденко

ДЕТИ МАРДУКА

Фантастический роман-триллер

(Перевод с украинского оригинала: "Діти Мардука", Ліра, Дніпропетровськ, 2014)

«Ты, царь, видел какого-то большогоистукана; огромный был этот истукан; в чрезвычайном блеске стоял он пред тобой, и страшен был вид его. 32 У этого истукана голова была — из чистого золота, грудь его и руки его — из серебра, чрево его и бедра его - медные, 33 голени его - железные, ноги его - частью из железа, а частью из глины. 34 Ты видел его доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана в железные и глиняные ноги, — и разбил их. 35 Тогда все вместе раздробилось — железо, глина, медь, серебро и золото сделались, как прах на летних гумнах, и ветер унес их, и следа не осталось от них, а камень, разбивший истукана, сделался великой горой и наполнил всю землю».
Библия, Книга Пророка Даниила, гл. 2.

АННОТАЦИЯ

Главный герой произведения - писатель начинает открывать в себе способность распознавать среди людей сущности без табутивного барьера (темных). Впоследствии он понял, что они - это только видимый план большого испытания, которое надвигается на людей. За ними следуют пришельцы из другой реальности, которые уже не раз проникали в материальный мир и оставляли после себя несчастье и разрушения.
Изучению грозного явления и способов его предотвращения посвятил свою жизнь главный персонаж романа. Способствуют ему в этом древние пророчества.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Подавляющее большинство моих произведений написаны от первого лица. Такой прием позволяет быть лаконичным, избегать излишней описательности, и вместе с тем поддерживать интригу произведения. Я не сразу решился приступить к написанию и этого романа в традиционном для себя ключе. Дело в том, что события, о которых идет речь, во многом привнесены на страницы книги из моей личной жизни. Поэтому произведение может быть истолковано как документальное. А мне бы этого не хотелось. Роман «Дети Мардука» — полотно художественное, хотя сотканное из реальных ситуаций. Итак, я вижу перед собой читателя любознательного и в то же время критического, который не «глотает» все подряд, что бы ему ни подал писатель, а требует объяснения невероятным явлениям, событиям и фактам. Такого рода повествование, конечно, лучше вести от первого лица, в форме монолога перед невидимым собеседником.
Предполагаю, что не на все загадочные случаи истории и современной жизни, которые приводятся в произведении, читатель получит исчерпывающий ответ, ибо тогда пришлось бы вводить дополнительную аргументацию, от чего роман приобрел бы форму научного изложения. Но уже тем, что кто-то подвергнет сомнению какую-либо из составляющих идеи романа или пожелает более обоснованного объяснения невероятного случая, будет достигнуто главное, ради чего написано произведение — привлечение внимания к необычному, удивительному, но такому, которое имеет место в человеческом мире. С тем у читателя возникнет желание понять, а следовательно, приблизиться к разгадке великой тайны бытия.
Это повествование некоторые назовут мистическим, иные — триллером*, или фантастикой**, в зависимости от того, какой смысл вкладывает каждый в эти слова. Цепь не насильственных, но и не мотивированных смертей людей — это мистика? А может, — чья-то злая воля или необъяснимая закономерность?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРИЗРАК

 1

Они стали появляться на грани сна, когда начинает охватывать дрема. Я вроде бы оказывался на краю шумной улицы, с противоположной стороны которой — сон. По несколько раз приближался к тому живому потоку, и каждый раз останавливался и на миг вырывался спросонья весь в холодном поту. Это не был бред. Лица мужчин, женщин, мужчин с признаками женщины и женщин с признаками мужчины, невиданных в человеческом мире чудищ, колебались в черно-белом, как и они сами, пространстве. Это были оболочки, которые не имели твердого наполнения. Они удлинялись, искажались, исчезали и снова появлялись, оскаливались или звали к себе. Бывало, по несколько раз я оказывался перед этой жуткой картиной, и потом изможденный забывался в тяжелом сне, в который меня что-то упорно не пускало.
А началось с того, что лишь только я входил в предсонье, как на мое лицо садилась мошка, которых в моей квартире не водилось, или чесалась щека, будто бы по ней слегка провели пером, или покалывало в ухе. Это продолжалось неделями, месяцами. Иногда мысль о том, что мне придется засыпать, портила настроение.
Человек привыкает даже к боли. Стал привыкать и я к границе с чудовищами, которую мне приходилось преодолевать каждую ночь. Нет — не преодолевать, а останавливаться перед ней, выбираться из дремоты и, спустя некоторое время, делать новую попытку окунуться в сон. Иногда меня встречали интеллигентные лица, которые, как только я направлялся в их сторону, сразу превращались в ужасных монстров. Они не были похожи на героев мистических фильмов-ужасов. Это была моя фантазия, взбудораженная большой тайной, к которой мне суждено прикоснуться. Это был неизвестен до сих пор для меня, но вполне реальный мир.
Каждую ночь я словно оказывался в помещении океанариума. Передо мной в мутной среде двигались пластические человеческие оболочки. Они что-то говорили, но я не слышал их слов. Мы то находились в двух мирах — с одной стороны, невидимой границы был я, с другой — они. Я, наконец, пересекал их мир, как пересекают запруженную машинами улицу. Но как ни странно, в нем и ноги моей не было. Я с ужасом наблюдал, как голова запущенного человека, похожего на бомжа — вместо волос у него были какие-то клочья — расплескалась, а потом стала раздуваться и превратилась в голову чудовища, только отдаленно напоминающую львиную. Я видел еще такое, которое, чтобы его описать, нужны слова, которых нет в словарях; сознание нормального человека не адаптировано к той действительности. Чем чаще с ними встречался, тем меньше их боялся. Наконец, настало время, когда я смотрел на них как на картину, похожую на "Гернику»* (картина П.Пикассо) и одновременно видел там отдельные детали из каких-то сюрреалистических полотен, но только не статические, а в динамике. Казалось, я проник в самый замысел автора, еще не воплощенный в полотно. Несмотря на большое разнообразие обитателей того света, я заметил нечто, их объединяющее. Долго не мог уяснить, что именно, и наконец понял — все их движения, выражения лиц выдавали безумство, одержимость, озверение и грубое желание чего-то. Однажды я пришел домой навеселе, если не сказать пьяным. Дрема снова отнесла меня к потоку оболочек. Тело мое лежало на диване, я же «стоял» у самой границы и, как это бывает с пьяными, покачивался. «Ну, что, вашу мать! — рявкнул я. — Хотите втянуть меня в свою компанию? А вот вам!»— Я показал неприличный жест. Движение за невидимой перегородкой вдруг прекратилось. Оболочки застыли и напоминали настоящее модернистское произведение с безупречно вырисованной перспективой — угадывался второй и третий планы. Если бы это были люди, то можно сказать, что они обалдели от неожиданности. Но только на мгновение. Среда, точнее - массив оболочек, вновь заколебался, но на этот раз, как мне показалось, их лица, рожи, хари, пасти не были слишком агрессивны. Между мной и ими словно появилась какая-то связь. А именно — я увидел себя их глазами: на пороге их реальности стоял голый мужик с кустиками седеющих волос на груди, ругался последними словами и, как и они, покачивался. И тут на передний план толпы вынырнула женщина невиданной красоты. Она, как и я, была совершенно нагая и горела похотью. Нет — это была сама похоть. Такой совершенной формы бедер и груди в природе не существует. Они живут только в воображении требовательного к любовным утехам мужчины. Я не заметил, как она пересекла границу, а, может, я сам перешагнул «порог» навстречу ей, а только мы уже были в ее реальности. Она вскочила на меня как на дерево и охватила мою фигуру руками и ногами. Тотчас все исчезло, а мы оказались на пустынном берегу моря — я лежал у самой пены прибоя, а она сидела на мне и содрогалась от оргазма. Это был секс без табу, без сомнений, без ответственности. Такого ощущения я не помнил с тех пор, когда познал женщину. Это не была их — черно-белая действительность, а был уголок настоящего рая. Поодаль зеленели холмы, покрытые изумрудной зеленью тропического леса, к которому подкатывался оранжевый шар заходящего солнца, слева от нас раскинулась бескрайняя голубизна моря (а, может, это был океан), которая сливалась с небом. Меня выдернула из той действительности волна прибоя — большая чем предыдущие, которая накрыла нас с женщиной. Еще успел заметить между ее совершенной формой груди что-то вроде татуировки человеческого глаза, желтого с черными крапинками, как и цвет ее глаз.

Я вышел из сна с бременем тяжкого греха. Напрасно пытался понять, в чем же заключается грех. Мне казалось, что я нарушил какую-то из Божьих заповедей, а вот какую именно — не знал. Работая над эзотерическим произведением «И видел я зверя...», я несколько раз перечитал Библию, и теперь пытался вспомнить, в каком же из ее разделов встречал такую тему. Вдруг мелькнула догадка: это где-то в Книге Левит.
«И если какая душа обратится к мертвым духам и к волшебникам, чтобы блудить с ними, — то Я обращу лицо Мое на ту душу, и истреблю ее из народа ее…», — читал я Книгу Левит при свете ночника. И страшно мне стало, будто меня не изнасиловали, а я совершил прелюбодеяние по собственной воле с духом умершей. С чувством страха я провалился в сон.
Когда на следующий день рассказал о ночном происшествии моему заместителю, он спросил:
— И чем все закончилось?
— Как только я проснулся, то быстро поспешил на кухню и выпил таблетку корвалола.
— Тебе следует еще одно сделать.
— Что?
— Сходить к венерологу, — невозмутимо ответил мой товарищ. — На всякий случай.
— Хе-хе... Послушай, то, что я рассказал — не выдумка и не отрывок из нового романа.
Он некоторое время молчал, а потом произнес:
— В мужских монастырях братия, бывает, неистовствует от избытка в них сексуальной энергии. Мужик должен жить полноценной жизнью, а это значит иметь секс. Ты же несколько лет, как развелся с женой и, насколько мне известно, живешь одиночкой. Поэтому, коллега, найди себе земную подругу, а не астральную, как ты говоришь, и никто тебе не помешает проникать в сон.
Он снял трубку и стал набирать номер. Не дозвонившись, продолжил:
— Писал бы ты лучше свои фантастические творения. — Заметив, что я не понимаю о чем речь, объяснил: — Когда я редактировал твою эзотерику, то натыкался на такие моменты, что мне становилось жутко. Ну, словно подсмотрел такое, что человеку видеть запрещено. Может, и ты, углубляясь в древние пророчества, также надорвал что-то в своей психике.
Коллега снова принялся накручивать номер, и сказал:
— Уже год, как не стало Замулы, а письма ему все идут. Звоню дочери, пусть заберет.
— А откуда письмо?
— Из журнала. Видимо, подборку стихов давать собрались, а это, — он показал на толстый конверт, — похоже, верстка. Они там, по-видимому, не читают некрологов.
— А чего ты — дочери? Звони в редакцию.
— Правильно. Только сейчас там еще никого нет. — Погодя коллега заметил: — Какая-то странная смерть. Никогда не жаловался на здоровье и вдруг — ни с того ни с сего — нет Саши. Знаешь, трудно представить нашу организацию без Голембиовской, без Замулы... Они словно выросли в ней. А почему? Потому, что слово для них — не средство выплеснуть чувства, а общение с Высшей Силой. И они это четко понимали.
Я подумал, что коллега говорил не свойственные ему вещи. По натуре он прагматик, и произведения свои, несмотря на богатую словесную палитру, которой владеет, пишет кратко, если же это юмореска, то ирония в ней часто переходит в сарказм. Никакого уклона в рассуждения — идет точная мысль, от завязки до финала. Поэтому сатира его по-настоящему острая.
Вдруг он сказал:
— Чего ты улыбаешься? Я что-то не то сказал? — В его светло-серых глазах мелькнула настороженность.
— Да нет, все правильно. Просто я подумал то же самое. Мы, писатели, живем сразу в двух измерениях — в том, которое держит нашу плоть, и в том — безграничном, в котором селятся наши сущность, дух. Вопрос лишь в том, кто и сколько пребывает в каком-то из миров. Замула и Голембиовская только иногда наведывались в материальное измерение. Есть кусок хлеба с салом, какая-то картофелина, и хорошо.
Коллега долго молчал, на его широком скуластом лице угадывалась нерешительность.
— Загадочные смерти, — сказал наконец. — Ну, не было причины у Натальи. У Александра была, но это не та личность, которая расклеивается.
Нашу беседу прервал телефонный звонок. Трубку снял коллега. Выслушав, сказал: «Хорошо» и поднялся.
— Хлопоты дома, — пояснил, — надо бежать.
Он был невысокого роста, на нем были брюки, не знавшие утюга, и рубашка в синюю клетку.
«Почему загадочные?», — подумал я, глядя ему вслед.
...Когда хоронили Замулу, был конец января, под ногами трещал лед замерзших луж. До хижины на краю села людей прибыло! Замула был для них не просто односельчанином, он стал символом. Кроме славы, которую принес своему краю, о нем можно было фольклор собирать, особенно о проделках еще в юности. Последней его «шалостью» было сооружение дома в родном селе. Он никого не допускал к той работе, словно боялся, что на стенах останется чужая энергетика или остерегался, что тем нарушит «чистоту эксперимента». А эксперимент заключался в том: в состоянии ли человек, уже немолодой, а главное без копейки за душой, возвести жилье — собственноручно.
Замула был элементарной частицей народа, обворованного до нитки во многих поколениях, но с недавних пор независимого, который пытается построить на своей земле собственный дом. На сорока сотках, которые выделил сельсовет, он начал с колодца. Владея навыками каменщика, все-таки поднял дом, перевез из городской квартиры пишущую машинку и библиотеку. Забрал жену Светлану и зажил «новой» жизнью. Тот год выдался урожайным — более ста ведер картофеля собрал Александр. Хвастался всем, показывал клубни величиной в два кулака. Радовался не меньше, чем от выхода в свет нового сборника стихов. Теперь у него был дом, урожай овощей — продовольствие на зиму. Он снова превратился в поэта.
Несчастье пришло неожиданно. От болезни умерла Светлана. Где-то в это же время его обворовали — вынесли из подвала весь, до единой картофелины, урожай. Видимо, чувствовал Александр, что ему уже недолго осталось жить, когда писал:

Безсмертя прийде в нашу пустку,
освятить речі, що тут є

Всього на два удари пульсу

воно від смерті відстає.

Он умер в холодную пору.
В то время немало городских жителей также ушли из жизни от того, что их оставили ни с чем всевозможные «доверительные» общества, которые жульничали под крышей власти.
Хоронили без священника. Председательствовал бывший парторг колхоза. Сначала предоставил прощальное слово голове сельсовета, затем директору школы и мне. Завершил «панихиду» он сам. В речи были слова «последовательный интернационалист», верный идеям «славянского единства и коммунистического будущего». Учителя, которые стояли возле писательской делегации, прятали неловкие улыбки. Я слушал его, а в памяти несся баритон Замулы:

Шлях Чумацький — то над нами
не річок молочних край,
а чиїмись черепами траса вимощена в рай.
Глянь на землю, — сльози бризнуть
в землю злу до чорноти.
Всі шляхи до комунізму
вкрили наші черепи.
.

Строки эти были написаны давно, но опубликовал поэт их только вот — перед самой смертью.
Почему мой заместитель сказал, что у Замулы была загадочная смерть? Потому что считает его сильной личностью? То, что может свести в могилу обычного человека, не должно было, по мнению коллеги, одолеть Александра. Даже если бы речь шла о самой большой потере.

2

Хоть и на больную тему мы только что говорили с коллегой, но скоро собственные проблемы заслонили ее. Мне вспомнилось, что первая фаза (эти мошки, зуд), когда мне что-то не давало уснуть, началась после того, когда я открыл шифр к числу 666 и понял его смысл. Эта находка тогда потрясла. Через некоторое время она потрясла и читателей газеты, где была напечатана. Вот после выхода в свет этого материала и началась вторая фаза блокировки меня от сна. Особенно, когда материал перепечатали столичные и зарубежные издания. На меня уже не садились насекомые, меня ничто не щекотало, я просто оказывался лицом к лицу с астральным миром. Именно тогда все и началось.
Итак, угадывались две причины моих приключений на грани сна — избыток сексуальной энергии, которая накопилась в течение многих лет, и то, что я прикоснулся к чему-то такому, к чему прикасаться не имел права. Это не был сверхсекретный проект, свидетелей которого убивали. Это было пророчество, о котором знает каждый, кто держал в руках Евангелие, но понять его скрытый смысл не смог никто. Никто, кроме меня. Если верна первая причина, то достаточно найти себе жену и зажить нормальной жизнью. Если же это не поможет, то дела плохи — я ведь не только узнал о «сверхсекретном проекте», но и рассказал о нем всем. «Исполнители проекта»— земные и неземные будут мстить.
Между тем меня не покидала мысль, что женщину из астрального мира я уже где-то видел.
Это была молдавская поэтесса с черными, словно мрак глазами и загадочной улыбкой. Мы сидели с ней за одним столом в столовой Дома творчества писателей. Ее звали Мария, настоящее же имя имела Марица. Наши места были напротив, и я мог наблюдать, как в ее зрачках время от времени вспыхивали искорки-призывы, а на смуглое лицо набегала и исчезала неловкость, словно я мог угадать ее мысли.
— Почему я никогда не вижу вас на берегу? — как-то спросила она.
— Я там бываю после обеда, потому как до обеда работаю, — ответил я. — А у вас, видимо, все наоборот.
— Да нет. Я ничего не делаю. Отдыхаю. Читаю, посещаю видеосалон. Там такое показывают!
После обеда рядом с моим шезлонгом на гальке появился надувной матрац Марицы. Она вытащила из сумочки фотоаппарат и попросила сфотографировать ее возле воды. Когда я навел на нее объектив, то понял, что оказался в ловушке. В кадре стояла темноволосая красавица в узком купальнике, который прикрывал только те части тела, которые уже нельзя было не прикрывать. «Черт возьми! — подумал я. — А кто за меня будет роман дописывать?». Она выглядела лет на тридцать-тридцать пять и по всему была чрезвычайно сообразительной. В пляжном калейдоскопе обнаженных, преимущественно женских, тел только так можно было заставить задержать на себе взгляд. Она стояла на фоне моря, неба и Кара-Дага, а пена щекотала ей ступни. Марица имела средний, как для женщины, рост и безупречные пропорции. «Как я раньше не заметил такую красавицу!» — упрекал себя, нажимая на затвор фотоаппарата.
Мы лежали на пляже почти до вечера. Марица подставляла солнцу то живот, то бок, то спину, хотя в этом уже не было необходимости — тело ее и без того приобрело цвет черного шоколада. Оно источало энергию, которую можно было назвать и уютом, и покоем, и еще тем, что угадывалось время от времени в ее зрачках — зовом плоти. Марица лежала на матрасе, а мне казалось, что она спит в моих объятиях. В эту иллюзию иногда проникал шум пляжа и накатывание волны на гальку. Пестрая человеческая ярмарка вокруг, признаки цивилизации стерлись. Остались только я — мужчина, она — женщина, и зов плоти. Уже когда оранжевый диск солнца на западе подкатился к горе, мы ушли с пляжа. Так вот почему вспомнилась Марица... Солнце, море, волны, почти обнаженная женщина.
С того дня и начался наш «медовый месяц». Марицу нельзя было назвать избалованной, но эротические чувства ее были так глубоки, что порой во время ласк она оказывалась на грани потери сознания. Однажды она призналась, что в такой момент словно проваливается в мир, где нет мысли — одни эмоции. С улыбкой добавила, что когда-то, может случиться, не вернется оттуда. «Тебе только со мной так хорошо, или?..» — уже собирался спросить я, но вовремя спохватился. Это было бы нарушением невысказанной договоренности, ни о чем не спрашивать. Бывало, в мой полусон проникали непонятные слова: Марица, очнувшись от короткого сна, читала свои стихи. И хотя я не понимал ни слова, однако их мелодика пронизывала меня насквозь. Это было признание в любви — я это точно знал. Она отказывалась пересказывать содержимое поэтических строк на украинском языке, хотя и знала его. В Молдавии его знает большинство. По несколько раз за ночь я проваливался в сон, из которого временами меня вызывал ласковый голос Марицы и нежные прикосновения ее рук ко всем частям моего тела. Она не прерывала сон, а ласково вызывала меня из него для любовных утех. За окном в темных водах ночи плавала луна, ее свет золотой рясой накрывал наши тела, которые сплелись в одно целое на голубом покрывале. С недопитых стаканов пахло «кокуром», наполнялась счастьем комната.
Наш медовый месяц длился две недели, до окончания срока пребывания Марицы в Доме творчества. В Феодосийском порту, куда мы приехали заранее, и где она должна была сесть на теплоход до Одессы, Марица упрекнула:
— Из-за твоего безразличия мы потеряли целую неделю.
— Да, солнышко, потеряли, — согласился я. — Но это было не равнодушие, а слепота. Неопытному глазу порой трудно распознать среди целой горы разнообразной бижутерии настоящую жемчужину.
Она прильнула ко мне, а потом отступила и посмотрела в глаза, от чего по телу пробежала волна приятной неги, как тогда в постели.
— Что? — спросил я.
— Продолжай, — попросила она. — Ты хорошо говоришь. — И громко рассмеялась.
Между тем к трапу уже подходила последняя группа пассажиров. Направились туда и мы.
Вдруг перед внутренним взором моим пронеслись два события — совокупление с женщиной астрального мира и блаженство с Марицей. Я четко «увидел» обеих. Между ними не только не угадывалось ничего общего — это были совсем разные типы женщин. Почему же тогда астральное происшествие ассоциировалось с Марицей?

Начался «бархатный сезон». Набережная возле дома Максимилиана Волошина, несмотря на пляжное время, была нешумная. Часть людей поглотил видеосалон, в котором показывали американские фильмы. После отъезда Марицы я также стал посещать его. Там демонстрировали преимущественно ленты, где одинаково дозировались секс, жестокость и насилие, к которым целомудренная славянская публика еще не привыкла. После таких откровений люди, выходя из зала, прятали друг от друга глаза. Фильмы делали ремесленники, которым точно было известно, что в глухом уголке сознания каждого человека прячется зверь, и знали чем ему угодить. Но один из фильмов, который я смотрел на набережной Волошина, изменил мою жизнь. Кто знает, не стал бы сюжет той ленты одним из проходных, виденных ранее, если бы не эпиграф к нему: «Имеющий ум, сочти число зверя, ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть» («Откровение святого Иоанна Богослова»). Фильм был посвящен теме зарождения зла в человеческом обществе и насквозь пронизан духом великого пророчества. Впоследствии, через несколько лет, я понял, что авторы видео слишком прямолинейно истолковали предсказания святого Иоанна. Но как они глубоко копнули!
Это был один из последних дней моего пребывания в Доме творчества писателей «Коктебель». Когда я вернулся домой, то нашел в Евангелии цитату-эпиграф к фильму, который — уже тогда я знал — навечно запал в мое сознание.
К тайне предсказания апокалипсиса я подошел, не надеясь ни на какие выгоды для себя, как писателя (признание, популярность), мною двигал лишь исследовательский инстинкт. Тогда, в конце августа, начале сентября, возле дома Волошина в Коктебеле в меня что-то вошло. Я приехал домой другим человеком. Думал, что причиной была Марица, которая подарила мне благо быть счастливым целых две недели. Но потом я все реже о ней вспоминал. Зато каждый раз перед сном открывал Евангелие на «Откровении св. Иоанна Богослова» и начинал снова и снова перечитывать. Двадцать, сорок, пятьдесят раз, точно не помню. Это нельзя было назвать и психическим комплексом. Дело в том, что, перечитывая в очередной раз, я замечал, как постепенно, нет — очень медленно библейская метафора начинала обрастать образами — сначала «размытыми», словно в густой дымке, впоследствии они становились все более четкими. Я засыпал с теми образами и стремлением их распознать. Однажды, это было летней ночью, из хаотических фрагментов сновидений меня что-то перенесло в храм, а может это были палаты властелина — стрельчатые окна, потолок, каменный пол, вымощенный в виде мозаики из каменных плит различной формы и цвета. А одна из плит была прямоугольная, размерами где-то пятьдесят на семьдесят сантиметров, по-видимому, установлена в пол значительно позже того времени, как был построен храм, о чем свидетельствовал цвет цемента вокруг нее. Один из группы рабочих, в которой был и я, ломом или лопатой пытался выдолбить ту плиту с ее гнезда. Все пятеро или шестеро нас с замиранием сердца ждали: под плитой должно было находиться что-то очень значительное и важное. Все, кроме меня. Я (тот, во сне) знал, что там лежит. Наконец человек в робе приподнял и сдвинул плиту. Под ней оказалась вода. Между тем начальник, который был среди нас, приказал мужчине, чтобы тот вытащил нечто из воды. И человек вставил лом (или то была лопата) в воду и подцепил что-то. То оказалась серебряная цепь с крестом, собственно, то, что во время богослужения носит на себе священник, но такое большое, словно священник был четырехметрового роста. И цепь, и крест, хотя и пролежали под плитой не одно столетие, были чистыми, словно их только что изготовили. На кресте даже угадывалась какая-то насечка. Наш товарищ, подцепив на свой инструмент находку, пошел к выходу из храма... Мы стояли на террасе — человек с цепью и мы. Ярко светило солнце. На этом я и проснулся. За окном только-только начало рассветать. Я включил ночник, взял Евангелие, открыл «Откровение...» на тринадцатой главе, мой взгляд упал на стих восемнадцатый: «Здесь мудрость. Имеющий ум, сочти число зверя, ибо это число человеческое. Число его — шестьсот шестьдесят шесть». И тут я обратил внимание на то, что номер стиха и число шестьсот шестьдесят шесть объединяет то, что 18 является теософской суммой 666. То есть, если сложить все три шестерки, то получим число восемнадцать. Сначала я отнесся к этому как к очередной версии. Но потом понял: это и есть тот ключ, код, шифр, которым можно открыть Пророчество. Если раньше, в Коктебеле, в меня что-то вошло, то с этого момента меня уже что-то «вело».

3

Приход дочери Замулы оказался неожиданным, ведь только вчера говорили об ее отце. Но, как выяснилось, неожиданности не было — на дисплее ее домашнего телефона отразился номер Союза писателей.
— От вас кто-то звонил. Но здесь все время было занято, и я решила подъехать.
Я показал конверт из редакции и сказал, что в нем была верстка стихов отца, и я ее прочитал и отослал.
Вдруг спросил:
— Отец умер от сердечного приступа?
— Так говорят врачи.
— Что-то я не припомню, чтобы он жаловался когда-нибудь на сердце.
— А он и не жаловался. Даже после смерти мамы.
Это была молодая женщина, на лице, несмотря на радушие, угадывалось горе. Мне все время мерещился на ней черный траурный платок.
— К смерти вашей мамы добавилась еще и кража урожая, — напомнил я.
— Знаете, отца потрясла не так потеря урожая, как то, что обокрали именно его — поэта. Он был уверен в своей неприкосновенности. Однажды даже сказал: нельзя поднимать руку на писателя, учителя, священника — грех это. И видно полагал, что все так думают. — Миг она помолчала и добавила: — Его смерть стала неожиданностью и для меня. Был он волевым, сильным человеком. Не признавал произведений, написанных несколькими авторами. Считал, что творчество может быть только индивидуальным. Это как общение с Богом. И к строительству дома отнесся именно же. Все делал своими руками. Как-то сказал, что строит не просто дом, а восстанавливает себя. Ведь он давно покинул родную деревню и жил в «изгнании», то есть в городе. Как вспомню, то кажется, что его тогда кто-то сглазил. Он стал одержимым и был таким, пока не построил дом. Ни с кем не общался, даже к вам в Союз не наведывался, когда приезжал домой в город. А уж когда хата стояла под крышей, а в подвале лежал урожай овощей, он потянулся к людям. Однажды к нему пришла женщина, еще не старая, назвалась поэтессой, сказала, что когда-то давно он выступал в интернате, где она училась. А теперь решила посетить выдающегося земляка. Так и сказала: «выдающегося». Родом она где-то из соседнего села, хоть и живет в городе. Для отца тот визит не был необычным. К нему тянулись те, кто пробовал себя в поэзии. Маму же — мы тогда были у него в деревне — приход женщины насторожил. Была гостья жизнерадостная, компанейская, сказать бы, чрезмерно, несмотря на то, что вот только познакомились. Мы тоже не принадлежали к «вещам в себе», но никогда не переступали грань, за которой начиналось панибратство. Особенно она удивлялась, когда отец показывал и дом, и колодец, и урожай. «Разве такое можно сделать руками!», — восклицала гостья. Отец от этих слов просто таял. Он «трезвел» только тогда, когда она вставляла в разговор строки своих стихов — лицо его становилось непроницаемым. Автору казалось, что ее внимательно слушают, мы же с мамой знали, что за непроницаемостью спрятана его реакция на фальшь. Было начало октября, погода выдалась золотая, однако мама встала из-за стола, стоявшего во дворе, и зашла в дом. Мама тогда уже болела, а гостья ее просто утомляла. Но, думаю, не только это. Гостья своей энергией, которая била у нее через край, еще больше оттеняла мамину слабость, а точнее — угасание. Через некоторое время зашла в дом и я. Мама лежала бледная, хотя ни на что не жаловалась. «Когда она уже уйдет? — спросила. Через некоторое время добавила с печальной улыбкой: — Боюсь, дочка, что когда-то мы сюда приедем, а тут уже будет кто-то другой». Вскоре разговор за окном оборвался. Отец завел гостью в дом, чтобы она с нами попрощалась. Она окинула взглядом помещение, нас с мамой, и я заметила, что у нее глаза то ли болотного, то ли темно-желтого цвета. Таких глаз мне не приходилось видеть. Сердечно попрощалась, а потом, уже на пороге, спела приятным голосом: «Многая лета вам...». Отец пошел ее проводить. У нее были прямые черные волосы, спадавшие на платье из плотной лоснящейся ткани, одетое именно для такой поры. На ногах были туфли на низком каблуке. Женщина, казалось, понимала, что шпильки просто не выдержат ее плотного тела. На улице она вдруг поцеловала отца и ушла. Думайте, что хотите, но мне тогда показалось, что это был не поцелуй, а метка. Она поставила на отце какой-то знак. Нет, — шире — на всей нашей семье.
— Это мнительность, наверное. Ну, после слов мамы касательно кого-то другого...
— Скорее всего, именно так. Но уже через два месяца умерла мама. За день-два, пока отец искал транспорт, чтобы перевезти тело в деревню, у него вычистили из подвала весь урожай. А в январе он сам умер. Овощи на ритуальный борщ принесли родственники. Кстати, женщина также была на похоронах отца. Она приехала то ли с вами, писателями, то ли с журналистами.
— Уж и не вспомню: был ли кто с нами... — усомнился я.
— Ну, была она, была — и на похоронах, и на поминках. Фотографировалась. Ага, еще одно. Вы, наверное, не знаете, что отцовский дом собирались сделать мемориальным, что-то вроде музея. Чтобы все так оставалось, как при его жизни. Но вскоре после похорон кто-то сломал дверь и вынес все, что там было. Теперь это, действительно, как он писал, пустошь... А вещей, которых освятило бы бессмертие, нет, — на глазах у женщины выступили слезы. — Господи, кто и за что наслал на нас такое проклятье? Мы людям зла не делали! Может, не всегда между собой ладили, так ведь бывает... — Она неожиданно встала и, не показывая глаз, пошла. У двери остановилась и сказала: — До свидания.
— А как фамилия той поэтессы, что вы о ней рассказывали? — поинтересовался я.
— Не знаю. А имя — Евфросиния.

4

Совет приятеля найти себе «земную подругу» — это совет того, кто не сомневается, что то, что со мной творится, — следствие психического надрыва, который произошел во время работы над произведением эзотерики. Он часто видел на моем столе тома оккультных книг, которые я читал даже здесь, в офисе. Не могли быть не замеченными мешки под глазами, моя рассеянность, которую кое-кто воспринимал как невнимательность. Я знаю, что это совсем другое. Передо мной — разблокирована аура планеты. Точнее — ее составляющая — астральный план. Почему астральный, а не какой-то другой? Потому, что я исследую природу апокалипсиса — природу зла, которое называется «сатана», «дьявол». В алфавитах народов, где слова можно писать не только буквами, но также числами, оба слова имеют числовое название «666». «Здесь мудрость Имеющий ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое, число его — шестьсот шестьдесят шесть» сказано в «Откровении...». Я посчитал, а затем рассмотрел связь между чудовищами астральной реальности и их оккультными агентами земного мира. Какой смысл блокировать от меня то, о чем мне и так известно? Оболочки людей и животных, обладающих способностью превращаться друг в друга, это не только формы существ земного мира, это — их зримо выраженные чувства — разнообразные по спектру, но сходные по направленности — творить зло и наслаждаться. Если бы я исследовал природу добра, то передо мной открылся бы мир духовности, и я видел бы действительность, где царят порядок и здравый смысл. Я оказывался бы на пороге ментального плана Земли.
Обычно я избегал попойки, но в последнее время не пропускал случая выпить рюмку-другую. Дело не в астральной красавице, изнасиловавшей меня в экзотическом уголке мира, и с которой я боялся еще раз «встретиться». Просто алкоголь приоткрывал в моем сознании клетку, в которой я с детства держал зверя, и которого считал своим охранником.
Погружаясь в короткую дрему, я одновременно поглаживал по загривку чудовище, которое было готово в любой момент вырваться из клетки. Видимо, так засыпает одинокий пьяница, поглаживая домашнюю собаку, примостившуюся у его кровати. И тут появились они. Это был плоский мир, в котором жили тени. А я опять стоял у невидимой границы и покачивался от выпитого. Между тем в плоском мире появилась толщина, а следовательно, то, что называется «перспективой». Это были черные рефлексы, одетые в выражения человеческих лиц — ненависти, ярости, зависти, мстительности и многое другое, которые в земном мире скрывается под маской любезности, приветливости, сочувствия. Вдруг один из «граждан» черно-белой действительности помахал мне рукой.
«Что за глупости! — мелькнуло в голове. — Я не переступал границы, как в прошлый раз, а, значит, для них должен быть невидимым. «Между тем тот, кто помахал рукой — он был на заднем плане — сплющился, «протек» мимо чудищ впереди и расплескался, как на стекле, перед самым моим лицом.
«Ты думаешь, тебе это так сойдет!?», — «услышал» я мысль.
Пятно на «стекле» быстро превратилось в человеческую голову. Это был Бутко, Анатолий Антонович Бутко — кагэбист, который в свое время мучил меня и моих друзей. Перед тем, как умереть ему было странное знамение. Мимо берега, где стояла его дача на Днепре, течением несло утопленника. Иногда мертвец переворачивался, и тогда скрюченная рука словно звала: «иди сюда, сюда...». Бутко умер в тот же день от сердечного приступа.
Я ответил, также мыслью:
«Уже сошло... Более того — вышло, по-моему. Системы, которой ты служил, больше нет».
«Я не о том», — снова Бутко.
Он уже превратился в свой земной образ — медлительного мужика, на круглом лице которого нельзя было угадать ни чувств, ни мысли. Его правая рука, которую он всегда совал для пожатия, напоминала вату. Тем временем из-за его спины всплыла человеческая оболочка, которая мгновенно трансформировалась в брюнетку; я ее уже где-то видел. А вот где именно, не мог вспомнить.
«Я не о том, — повторил он мысленно. — Ты посягнул на святое и будешь за это наказан».
«Что ты имеешь в виду?».
«Это твое писиво... Тоже пророк! Да мы таких...», — он показал, как будто кого-то душит. Одновременно я «услышал» скрежет зубов, исходивший от брюнетки.
Меня неудержимо потянуло к границе. Что-то подсказывало переступить «порог». Я даже подался вперед, но вдруг во мне «зарычал» зверь, а спустя мгновение вырвался наружу:
«Поцелуй меня в зад! — рявкнул я. Потом повернулся спиной и хлопнул себя по ягодице. — В обе половинки! И запомни, что бы вы со мной не сделали, мое открытие вывело вас на чистую воду. Вы — многоликое, многорылое зверье, которое никогда уже не встанет на ноги. Хотя нет, вру, — будет еще всплеск вашего сатанинства, но не ранее чем через девятьсот лет.
К моему удивлению массив оболочек по ту сторону границы смотрел на меня почти с симпатией. В эту минуту я ни чем не отличался от них. С меня выходил гнев за душевную боль, пережитые притеснения и несправедливость, который зрел во мне полжизни. Это стояла моя астральная оболочка, рядом с которой лежало ее живое тело. Выплеснувшийся из меня зверь стал успокаиваться, и я спросил:
«Послушай-ка, разве на Орб или, как его еще называют, Темный Сателлит, проникает информация из земного мира? Откуда тебе известно о моих исследованиях?».
На лице Бутко затлелась многозначительная улыбка, а потом презрение. Он сказал то, что говорил во время «профилактических» бесед с правозащитниками и теми, кого хотел сделать осведомителями:
«Нам все известно».
«Вот как. Если вы такие всезнайки, то как вы могли проглядеть распад империи?».
После этой моей мысли его лицо заколыхалось, обмякло, словно из него выпустили воздух. Превратилось в бесформенную оболочку и изображение женщины. Я крикнул вдогонку:
«Передай привет твоему шефу генералу кагэбе Гарбе. Ведь он где-то среди вас».
Но Бутко и брюнетка уже растаяли в черно-белом массиве оболочек.
Я не проснулся, потому что и не спал. Не вышел из дремоты — я вышел из другой реальности. Вдруг вспомнил, что женщина, которая привиделась вместе с Бутко — работница университета, когда-то она пришла на мою встречу с профессорско-преподавательским составом филфака вместе с сатанистом — также работником этого вуза. Да это она. «С тех пор прошел год, — подумал я. — Значит, ее больше нет среди живых». Но, как оказалось, она преспокойно работала в том же подразделении, что и ее «конфессионный» товарищ.
Уже много ночей, побывав на пороге черно-белого мира, я каждый раз искал объяснение, этому явлению. В то, что Темный Сателлит не прячется от меня, потому что мне о нем и так известно, я уже не верил. Еще и еще раз прокручивал в памяти свои куцые оккультные знания: Орб — это астральная составляющая ауры Земли — находится от нее на определенном расстоянии. В биологическом плане она отвечает за то, что можно назвать «есть, пить, размножаться». Такая же сфера (или эллипс) есть и в ауре человека, и называется она Кама Рупа или «красное чудовище в нас». Сферы связаны между собой. Темный Сателлит является аккумулятором всего плохого на планете — от плохих намерений земного человека до душ злых гениев-интеллектуалов, которые уже ушли из жизни. Подобное тянется к подобному. Существа Темного Сателлита приходят в дрему, а порой проникают и в сон, и программируют своих земных агентов на преступление, насилие, убийство. Одновременно с него — Орба приходит и такой рефлекс, как похоть, без которого невозможно повторение всего живого.
Почему каждый раз перед сном я оказываюсь на границе с мрачным спутником? Не намерены ли его жители включить меня в братство своих оккультных агентов земного мира — черных магов?
Что-то не вяжется. Я исследую природу зла с целью его изобличения и предотвращения, а не использования в свою выгоду. Впрочем, работа сделана. Книгу мою не выбросишь из библиотек. А если и выбросишь, то останется форма — астральный «текст», который, как и все говоренное или надуманное человеком, вечно. Наверное, и мое сознание стало только вместилищем, в которое вошел «ключ» для разгадки одного из самых загадочных и одновременно точных предсказаний человечества. Но ключ был дан уже после того, как сбылось пророчество и как в земном мире разлилось море крови.
Поэтому для магов Орба этот этап пройден; очевидно, речь идет о том, чтобы использовать мои творческие возможности в будущем. Конечно, не к добру. Ведь духовные властители и учителя мрачного спутника на своем плане и ячейки черных магов на плане земного человечества составляют две половины одного целого — злого желания планеты Земля. Ими готовились мятежи, революции, гражданские войны, мировые бойни, геноциды. Делалось это умом злых гениев обоих миров и руками зомбированных ими обезумевших нелюдей — исполнителей. С этой мыслью я и уснул...
С ней и проснулся. Это был знак того, что я не ошибался. Вспомнил и о звере, который возникал во мне на грани черно-белой реальности, но он ни чем о себе не напоминал, как будто во мне его и вовсе не было. Он пробудился и стал проявляться, как реакция на жителей астрального мира, а затем и земных уродцев, на которых мой зверь, мой индикатор, раньше просто не обращал внимания. Иногда я пытался идентифицировать бесплотное существо во мне с большой собакой, например, ротвейлером. Почему ротвейлером, потому что в фильме «Омен» образ этого пса был использован как символ надвигающейся беды. Только в кадре появлялось страшное животное, как с кем-то из персонажей происходила беда. Ротвейлер и черный ворон предвещали, а порой и сами причиняли смерть. Мой же зверь оберегал меня. Каждый раз, когда сосед по этажу выводил выгуливать своего ротвейлера, я замечал, как во мне поднимается что-то тяжелое и черное. Накатывалось ощущение, что между моей жизнью и той мощной собакой существует некая связь. Правда, это был мгновенный рефлекс, который исчезал, лишь только исчезали из моих глаз сосед и его животное.

Стр. 1
*Триллер (от англ. Thrill — нервная дрожь, волнение), особый тип приключенческих фильмов, литературных произведений, в которых специфические средства должны вызвать у зрителей или читателей тревожное ожидание, беспокойство, страх. Элементы триллера могут применяться в детективе (в т.ч. детективной литературе), гангстерских и «черных фильмах» (криминальных фильмах, проникнутых ощущением безысходности, иррациональности зла).


**Фантастика. Специфический объект фантастики отличается от других тем, что он существует в потенции, тогда как другие — на самом деле. В частности, научная фантастика основывается на фантастических допущениях, которые не противоречат современной науке, а предполагают ее дальнейшее развитие. Действие научной фантастики часто происходит в будущем, что роднит этот жанр с футурологией. Произведения, основанные на ненаучных допущениях, относятся к другим жанрам (например, фэнтези).

Стр. 2
*«Герника» — название картины Пабло Пикассо.





5

Коллега, поздоровавшись, посмотрел на меня вопросительно.
— Ну, как, повторяются твои ночные приключения? — поинтересовался он.
Я не спешил с ответом. Его хоть и нельзя было назвать болтуном, но быть психически неблагополучным даже в глазах друга, тем более моего заместителя, рискованно.
— Нет, — сказал я, опускаясь в кресло.
— Вот и хорошо, — обрадовался он. Потом подсунул мне городскую газету с чьей-то подборкой стихов. — Просмотри. Тебя не было вчера... Ее привели Задорожный с Куценко.
— Кого?
— Ну, автора. Она же и газету оставила.
Над подборкой было и фото — не старой женщины. «Алисия Бамбула», — прочитал я.
Коллега, заметив на моем лице улыбку, сказал:
— Что, нравится? Мне тоже. В той фамилии есть что-то наше, от земли.
«От земли...», — подумал я и поймал себя на мысли, что я имею в виду не землю в географическом понятии, а в материальном. Даже почувствовал на мгновение запах свежей глины.
Когда я возвратил коллеге газету, он поинтересовался:
Что ты скажешь?
— Я же не поэт. Надо бы кому-то из поэтов...
— Не прибедняйся. Ты составил антологию поэзии.
— На мой вкус прозаика, так себе.
— Так себе — это посредственно, хорошо или очень хорошо?
— Умеренно.
— Слушай, она так настроена! Это патриотка!
— И что она хочет?
— Ну, намерена постучать в дверь Союза писателей.
— Вот как. А книг у нее сколько?
— Пока еще — ни одной. Но вот-вот выйдут в свет сразу две.
Похоже было, что коллегу «отзомбировали». Я сказал:
— Ты у нас отвечаешь за прием. Включи ее в поле интересов Союза. Но только после того, как у тебя на столе будут лежать две ее книги. А откуда она взялась? Этого имени я никогда раньше не встречал.
Только я произнес эти слова, как открылась дверь и в комнату вошла та, чье изображение я только что видел в газете, а за ней — Куценко и Задорожный.
Это была среднего роста женщина. Когда мы жали друг другу руки, у меня в голове мелькнула присказка: «Девка крепкая, как орех...». Куценко и Задорожный познакомились с ней на вечере юмора, где выступали. Хотя точнее сказать, она познакомила их с собой. От всех троих пахло пивбаром. Краем глаза я заметил, как смотрел коллега, когда мы знакомились.
Я знал, чем заканчивались такие знакомства. Кто-то шел в супермаркет. Поэтому сразу же сослался на неотложные дела. Подтвердил это и мой заместитель, мол, нам срочно сочинять письмо в какую-то мифическую организацию. Но женщина, казалось, не собиралась так просто нас покидать. На круглом ее лице появилось выражение, которое можно было истолковать и как колебание, и как извинение, и как нерешительность. Она спросила:
— Вы прочитали мои стихи? — У нее был низкий, приятный голос.
Мне почему-то стало неуютно на душе. Сначала не понимал, почему. Но вдруг почувствовал, как во мне зашевелился зверь — тот охранник, который оберегал меня на пороге астрального мира. Он не всполошился, а только поднялся на все четыре ноги и смотрел на женщину моими глазами.
— Прочитал, — сказал я.
— Что вы можете сказать об их уровне?
— Мой ответ может показаться не корректным. Я — прозаик.
— Ну, а как читатель? — Я заметил, что у нее над верхней губой черный пушок. Не сильно — чуть-чуть. И губа дрожала.
Зверь во мне напрягся. Но я мысленно положил на него руку.
— Вы, наверное, хотите спроектировать мое мнение о нескольких стихотворениях на все ваше творчество? — заметил я. С лица ее исчезли выражения колебания и извинения и осталось только выражение нерешительности. И поскольку она не ответила, я продолжал: — По этим строкам, которые, по моему мнению, написаны на уровне, ничего определенного сказать нельзя. Нужны книги.
Она колебалась, спросить ли еще о чем-то, а тем временем мой зверь смотрел моими глазами на ее большие груди, которые выбивались из декольте на грани приличного. И хотя от нее исходил запах духов, но мне показалось, что их забивал дух копанки. Зверь во мне смотрел даже без намека на похоть. Она чем-то напоминала астральную женщину, но я уже знал, что никакой общей черты не найду. На ту, из Темного Сателлита, похожи все женщины, которых я видел, даже уродливые, и вместе с тем ни об одной из них нельзя было сказать, в чем именно сходство.
— Если я вас расстроил, то извините, — сказал я. — Издавайте книги, приносите. Поручим профессионалам-поэтам...
Подал голос мой заместитель:
— Ладно уж, садимся за работу.
— Пошли, — поторопил Куценко, видимо, разгадав наш маневр.
— Ну, как она тебе? — спросил коллега, только за ними закрылась дверь.
— Мебель сбита грубо, но надежно, — сказал я с улыбкой.
— А грудь какая, ты видел? И, кстати, не имеет мужа.
Я посмотрел на коллегу удивленно. Это уже смотрел не зверь, а я.
— Друг, спасибо за заботу, но это не тема для разговора. А касательно грудей... Она что, пришла наниматься на работу в бардак, а мы с тобой бандуры?
Он хихикнул.

Вечером позвонил Задорожный.
— Ну, как тебе Бамбула?
—Ты — о женщине или о ее стихах?
Мгновение он колебался, потом сказал:
— Конечно же, о стихах, — и добавил: — Ты знаешь, она на таких позициях...
— На каких?
— На патриотических.
— Олег, я верю в патриотизм только тех, кто не боялся декларировать его в восьмидесятые годы, условно верю тем, кто называл себя патриотом от восьмидесятого до распада империи. Верю в патриотизм молодых людей, полжизни которых пришлось на времена независимости. И не верю тем, кто большую часть жизни прожил в империи, а патриотом назвался только сейчас. Это имеет другое название.
— Какое?
— Конъюнктура, приспособленчество, хамелеонство, мимикрия... Поинтересуйся у Бусола — составителя словарей, он тебе еще с десяток синонимов назовет — всю жизнь синонимы собирает. К тому же у нас Союз писателей, а не Союз патриотов.
— А вот с этим я не согласен, — послышалось в трубке. — Писатель должен быть патриотом.
— Конечно. Только вопрос не так надо ставить. Каждый писатель должен быть патриотом, но не каждый патриот может стать писателем. Писатель — это талант, одному он дается полной горстью, другому горсточкой, кому-то щепоткой, а подавляющему большинству людей он совсем не дается. Хе-хе... И, слава Богу, потому, что если бы было так, то в человечестве царила бы такая же атмосфера, как в последние несколько месяцев царит в нашем Союзе.
На этом мы прекратили разговор.
И тут во мне вспыхнуло что-то, что можно назвать «контролем над высокомерием». Почему так предвзято я отнесся к начинающей, которую привели в Союз мои друзья? Разве не так же меня когда-то завели в кабинет Сергея Задорожнего — отца Олега и тогдашнего председателя организации? Правда, я пришел с тремястами страниц машинописи прозы, а не с куцой газетной публикацией. Меня он принял сдержанно, но что-то подсказывало, что он не видел во мне чужого. Возможно потому, что, как стало известно позже, я был одного ровесником его сыновей, также литераторов. Бамбула же для начинающей поэтессы уже староватая. Впрочем, встречаются и исключения из правил — поэтами становились пожилые люди. Кто знает, не тот ли это случай и Алисия Бамбула со временем может стать украшением нашего поэтического цеха.
С этими мыслями я готовил крепкий кофе, выпив который, намеревался работать до глубокой ночи. А там опять — на пороге сна... Черт бы его побрал, это состояние! Антология прозы, которой я занимался и которую надеялся издать к отчетно-выборному собранию, требовала больших усилий. Каждый раз, углубляясь в эту работу, я видел перед собой, не будущую книгу, скомпонованную из лучших произведений моих друзей, а облако или сферу над Союзом писателей, организм коллективного разума, нет — духа, которому надлежало стать элементом питания человеческого сознания. Элемент этот должен наполнить душу того, кто к нему прикоснется (читателя), но не сомнительной идеей, не уничтожением одних «истин» во имя других, а примером (многими примерами) последствий тех «идей» и «истин». Вместе с антологией поэзии, которую я издал несколько лет назад, эта книга должна будет стать частью духовного эгрегора края, к которому потянутся светлые сущности людей — те, кому начертано делать добро. Он уже существовал — этот эгрегор, но его составляло в основном поэтическое творчество, это, кроме антологии поэзии, книги поэтов прошлых лет и десятки поэтических книг-однодневок. Эгрегор этот существует давно, но он был не цельный, а, можно сказать, в виде отдельных духовных облаков, не связанных между собой, а потому и влияние его на сознание человека малосущественно. Антологии поэзии и прозы призваны привлечь внимание ко всему литературному наследию края, а следовательно, сплотить вокруг себя весь творческий потенциал мастеров слова. Чтобы ни один писатель, когда бы он не творил, не уходил в забвение, а наполнял своим творчеством живое «тело» духовного эгрегора.
Несмотря на подъем, с которым я работал над антологией, мне все чаще казалось, что на пути к ее завершению стали возникать какие-то преграды. Так, на окололитературном небосклоне появился дутый авторитет, книги которого по указанию неизвестно кого из власти начинают распространяться в школах, то пускался во все тяжкие грехи кто-то из членов Союза, то вдруг откуда-то сверху запретили финансировать писательские издания. Каждый такой случай я рассматривал как «пробоину» в эгрегоре, к формированию которого приступил вполне сознательно. Порой мне чудились на нем черные пятна — это были произведения литераторов богемного склада, исполненных сатанинской энергетикой. Но самым большим испытаниям подвергался эгрегор, когда умирал кто-то из известных писателей. Потерей была неожиданная гибель Натальи Голембиовской, а затем смерть Александра Замулы. Для многих они были примером, для некоторых их смерти стали потерей друзей. Для меня же ассоциировались с отрывом от духовного «тела» Союза самой светлой его части. Я видел только один способ хоть как-то смягчить потерю, это сохранить их творческое наследие, то есть издать книги.
Было далеко за полночь, когда я лег спать. Сцены и образы из рассказов «Пакуда» Николая Кучера и «Рудька» Клавдии Фроловой не выходили из головы. Мотивы нечеловеческой жестокости, которые там описывались, нельзя было объяснить ни логикой, ни какой-либо целесообразностью. Кто-то разделил людей на две группы — на тех, кто уничтожал, и тех, кого истребляли. В человеческий мир действительно пришел сатана, но не в лице милого отрока, которого усыновила семья финансового магната, как в фильме, виденном мною в Коктебеле, а в виде зверства, которое входило в каждую человеческую душу — в кого больше, в кого меньше — на протяжении полтораста лет.
Я встал с постели около трех ночи, совершенно обессиленный. Меня что-то не пропускало в сон. Не включая свет, пошел на кухню выпить воды, и вдруг замер. В доме напротив окна на всех трех этажах были освещены. Двигались люди в гимнастерках, с портупеями и в форменных фуражках. Это был обычный рабочий день, точнее — рабочая ночь в каком-то военном учреждении. На окнах не висели ни шторы, ни занавески, а военных, которые там находились, как и портреты на стенах, можно было распознать даже в лицо. Это казалось странным. Ведь в том доме, как мне известно, построенном по проекту выдающегося архитектора, как мне известно, жили обычные семьи. А теперь в глубине двора лежали аккуратно сложенные штабеля бревен — топливо на зиму, припорошенные снегом. Вдруг прозвучал глухой выстрел, судя по всему, в подвале того дома; вскоре двое в гимнастерках выволокли во двор безжизненное тело и положили на один из штабелей, вытянув ему ноги и руки. Люди в гимнастерках поспешили в дом, потому что было очень холодно. И тут невидимые языки ветра слизали тонкий слой снега со штабелей, и я с ужасом увидел, что это были замерзшие человеческие тела, сложенные так, как складывают на зиму бревна. Много, очень много — около двух сотен. Они лежали под глухой стеной из красного кирпича соседнего дома. Я шлепнул себя по телу — не снится ли мне это. Нет — я действительно смотрел в окно со своей кухни. А только не видел шестиэтажного дома, примыкавшего ко двору со штабелями. На его месте стоял небольшой одноэтажный дом под черепичной крышей, в окнах которого поселился мрак. «Такого не может быть!» — раздался мой шепот — мне показалось, что сказал кто-то чужой. Каждый раз из окон своей квартиры я наблюдаю, как во дворе, где лежат трупы, жители выгуливают собак. А на первом этаже шестиэтажного дома находится какое-то учреждение. Мой взгляд снова остановился на ярко освещенных окнах, и тут я различил на углу дома номер «99». «Но это же тридцать третий номер! — вырвалось у меня. — Я вижу это число много раз в день, на протяжении многих лет! Господи, неужели ты отнял у меня разум!?».
Включил свет и налил из чайника воды. Теперь на противоположной стороне улицы возвышался шестиэтажный дом, слева был двор, который отделялся от улицы металлическим забором, и — угловой трехэтажный особняк с башней на крыше, в одном из окон которого горел свет. Во дворе стояло припаркованное чье-то современное авто. Виденное минуту назад куда-то исчезло.
С тех пор, как я открыл число зверя, у меня появилось странное свойство: какую бы историю мне не рассказали, я воспринимал ее не на уровне обычной информации, а как картину спектакля. Я научился «языку ветвей», когда за одним только листочком или веточкой можно распознать (и увидеть) ветвь, ствол, а затем и плод, что его родит дерево. Когда-то Александр Кузьменко, который перед войной уже был подростком, а меня тогда и на свете не было, рассказал о доме напротив. Там находился НКВД, и штабеля замороженных трупов — он их видел. Рассказ его в моем подсознании много лет вызревал в картину. Иногда во времена бессонницы, когда было уже далеко за полночь, я замечал свет во всех окнах трехэтажного дома, видел какие-то портреты в комнатах. Но чего-то большего в сознании не отразилось. И вот теперь я увидел всю картину, до мельчайших деталей, даже портреты Дзержинского и Сталина. Не ясно только, что стало толчком для ее окончательного формирования и проявления?

6

Лишь только я запер дверь своей квартиры, как в коридор вышел сосед с ротвейлером. Пока он возился у замка, собака (это была сука) подошла ко мне, и я почти физически ощутил дикую силу зверя, которая от нее исходила. Животное весило, по меньшей мере, шестьдесят килограммов. Она не стала меня обнюхивать, как это делает первая попавшаяся собака, а невозмутимо смотрела круглыми черными глазами. Вдруг пришло в голову, что пара — мужик и собака всегда выходили именно в тот момент, когда я покидал свою квартиру. Это был молодой еще человек при теле, который, по всему видно, нигде не работал. Я спускался по лестнице, они — следом. «Конвой», — мелькнула мысль. За мной шла беда в виде мощной упитанной суки — черной, с подпалинами вокруг пасти и внизу лап.
...В офисе царила праздничная атмосфера. С одной стороны стола сидели Задорожный с Куценко, напротив — мой заместитель, Алисия Бамбула и Андрушкив. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять причину бутылки водки, кровяной колбасы, вареного картофеля и огурцов. Рядом стояли две стопки книг.
У женщины, были длинные волосы, и она напоминала пышный пион, правда с увядающими лепестками.
— О-о, кто пришел! — воскликнул Задорожный. — Гений ты наш центральный!
— Да, — согласился я, окинув взглядом компанию. — Только теперь нас уже шестеро — центральных.
На лице женщины при этих словах появилась приятная нега. А мне показалось, что я ее уже где-то видел. Собственно, это второй раз я так подумал. Первый раз — месяц назад, когда вскользь познакомился с ней.
Я положил на телевизор цветы, подаренные мне читателями библиотеки, где у меня была встреча, подошел.
— Как тебе удается так точно дозировать в рюмки!? — удивлялся Андрушкив, наблюдая за тем, как Куценко наполняет бокалы.
— А я — по пять буль-буль, — объяснил Куценко.
Тем временем Алисия принялась дорезать кровянку, затем достала из пакетика еще несколько продолговатых картофелин в мундирах. Она действительно напоминала большой пион, который, вот-вот должен осыпаться.
— Помнишь, я говорил, что у госпожи Алисии на выходе две книги? — сказал мне мой заместитель.
— А вот это, — я кивнул на рюмки, — можно назвать презентацией?
Они сидели за последним из четырех письменных столов, сдвинутых торцами, которые таким образом разделяли комнату на две половины от окна к двери. Наши с заместителем столы были у окна, выходившего на памятник, могилу и музей Дмитрия Яворницкого. На моем столе лежали два "мотылька» Бамбулы с дарственными надписями. Прочитав автографы, я поблагодарил и взял протянутую Куценко рюмку.
— Скажи что-нибудь, — предложил он.
Я обратился к заместителю:
— Ты как-то жаловался, что у нас маловато «патронов» осталось — кто-то умер, кто-то бросил писать. Так выпьем за то, чтобы этот патрон, — я кивнул на Бамбулу, — не оказался холостым.
Когда мы выпили, я положил перед женщиной свои цветы.
— С выходом в свет! — сказал.
Она искренне поблагодарила, а затем естественно (я сказал бы, очень естественно) встала и поцеловала меня. И тут я вспомнил, где уже видел ее. Это было на презентации посмертного издания книги поэта-правозащитника Ивана Самарского. Ведущий так и объявил: «Алисия Бамбула». Она прочла свое стихотворение, посвященное Ивану, а затем вспомнила от кого и что слышала о Самарском. Назвала мою фамилию.
— Вы знаете эту женщину? — поинтересовался я тогда у Александра Кузьменко, который сидел рядом со мной, и из дома которого по существу вышло все тогдашнее правозащитное движение края.
— Впервые вижу, — сказал он. Потом добавил: — Похоже, наша прошлая деятельность начинает обрастать легендами.
— Я ее тоже не знаю, — сказал я.
Бог дал мне хорошую память. Событие произошло около года назад, и это была она, я тогда подумал о соответствии ее женских форм фамилии «Бамбула». До этого я никогда ее не видел и стихов, написанных ею, не встречал. Мое же имя она произнесла так, будто бы мы с ней были близкие знакомые. «Как рассказывал мне такой-то...». Теперь же я открыл, было, рот, чтобы напомнить о том ее выступлении, как вдруг подумал, что она тогда блефовала, демонстрируя свои близкие отношения с председателем писательской организации; упоминание же об этом могло испортить ей праздничное настроение. Я взял подписанные ею книги.
— Надо идти, — сказал. — Пока.
Я считаю себя великим грешником, потому что женщину всегда рассматриваю, прежде всего, как женщину, и только после этого, как носителя профессии или должности. Но в этот раз, как и в прошлый, когда здесь побывала Бамбула, у меня не возникло ни малейшей мысли, что передо мной — лицо противоположного пола. А за время, пока я находился в помещении, на все смотрел глазами зверя-хранителя, который просыпался во мне порой по неизвестной причине. Этот же зверь пытался распознать и связь между Бамбулой и каждым из писаталей. Моего заместителя и Задорожнего, которые занимались словарной деятельностью, привлекало в ней чистое украинское произношение, Куценко, наверное,— многообещающие женские формы, Андрушкива же, по всему, возможность почитать кому-то свежему свои новые стихи.
Вдруг я представил себе «тайную вечерю», с которой только что ушел, до мельчайших ее деталей. За длинным столом сидят пятеро: четыре мужчины и женщина. На скатерти — бутылка, рюмки и убогая закуска. Передо мной, как живые, восстали Куценко — высокий, с полуседой бородой и благодушной улыбкой, Задорожный — также рослый, с фигурой и лицом, чем-то похожим на Дмитрия Яворницкого, мой заместитель — невысокий худощавый человек с широким, антропологически похожим на индусское, лицом, Андрушкив — значительно моложе всех, с открытыми для откровения серыми глазами. Я подумал, что на этот раз они не были самодостаточной, как обычно, компанией, они были только окружением Алисии Бамбулы, точнее — чего-то, значительно большего за эту женщину, чего-то, что не вмещалось в помещении. На мгновение показалось, что это была не женщина, а действительно пион, и вовсе не увядающий, а свежий, с блестящими от росы лепестками. Только этот мнимый цветок был не белый, а красный, темно-темно-красный, почти черный.
Над ними, под самым потолком, тихо шелестел лопастями вентилятор, словно не перемешивал раскаленный за день воздух, а обессиленно отгонял от писателей злых духов.
Офис находился на втором этаже дома, который построил Яворницкий по проекту Александрийского исторического музея. Он в свое время привез его из Египта. Я выпросил офис у власти в прошлом году и был безмерно счастлив, что буду смотреть из окон на памятник, могилу и музей «казацкого батьки». Но как только увидел, что дом имеет номер восемнадцать, да еще находится на проспекте Карла Маркса, радость моя померкла. Большие черные цифры номера были прибиты в том месте здания, где внутри стояло мое кресло. Собственно, я спиной касался проекции того номера на внутреннюю сторону стены. Когда мы, переехав из подвала училища культуры, где ютилась наша организация, в это помещение, и начали расставлять мебель, я бы мог поставить свой стол где угодно, но поставил его именно здесь. Была ли это случайность? Я не говорю «вряд ли», я говорю «НЕТ». Это была чья-то воля. Не светлая, конечно, и не земная.
Тогда мне впервые пришло в голову то, под каким знаком оказался Союз, и я начал прикидывать возможную угрозу его существованию. Серьезно работали над разрушением организации супруги сатанистов — членов Союза, но они, к счастью, не имели успеха — писатели, осознавая на уровне собственной ауры их черную энергетику, не дружили с ними.
Не потому ли я так настороженно отнесся к начинающей поэтессе? Было у нее, кроме способности блефовать, нечто, от чего при встрече с ней у меня оживал зверь-хранитель. Он — зверь чувствовал что-то, чего не было известно мне. Я точно знал только то, что на областную писательскую организацию, которую я возглавлял на протяжении десяти лет, надвигаются большие испытания.
Как и на меня — ее руководителя.
Слабой надеждой, что я ошибаюсь, было то, что это — моя мнительность, причиной которой стал оккультный знак сатаны, под которым оказался весь коллектив.

7

За компьютером просидел до полуночи, вычитывая антологию прозы. Уже улетучилось действие кофе, глаза «резало», но я «вышел» из программы и выключил компьютер только после того, как стал допускать ошибки. Расчет был прост — действительность, что ее изображали писатели в своих произведениях, станет барьером для астрального мира, ибо то, что я читал, было страшнее того, с чем мне приходится сталкиваться на грани сна. В них изображались не намерения делать зло, как у тех монстров, а настоящая беда в ужасной ее форме: войны, голодомор, людоедство, и все это не «высосано из пальца», а описанное очевидцами и участниками событий. Каждое такое произведение было неопровержимым подтверждением апокалипсиса, описание которого таилось в Пророчестве ученика Иисуса Христа — святого Иоанна Богослова.
Только на мгновение астральная реальность заступила дорогу в сон. На этот раз вместо меняющихся ликов появились крупные фигуры. Где-то такие же, как те, которые изображены на стенах египетских храмов. Это были «Гулливеры» в толпе обычных людей, самый высокий из которых не достигал им и до колен. Видение мелькнуло как отрывок из черно-белого фильма. Я заснул настоящим сном, в котором были и сновидения — цветные фрагменты каких-то событий. Единственное, что время от времени меня беспокоило, это ощущение, что кто-то (какая-то женщина) мостится возле меня. Ее присутствие было таким реальным, что я даже просыпался и ощупывал рукой постель.

Разбудил телефонный звонок. Это был мой заместитель. Цифры на табло показывали восемь утра.
— Зря ты вчера ушел, — сказал он после приветствия. — Мы так славно посидели. Пели. У Алисии прекрасный голос. Такой низкий, бархатный. Представляешь, она пела нам «Многая лета», — он помолчал мгновение, потом добавил: — Ну, что нам, престарелым бедолагам, надо? Хотя бы чуточку чьего-то душевного тепла. Мы еще скинулись на бутылку. Но я тебе не поэтому звоню. Как ты посмотришь на то, чтобы она подавала документы?
— Без рассмотрения на секции? Без рекомендаций? Да тот же Циба нас съест. А парочка сатанистов? Моментально узнает руководство Союза в Киеве. И это уже будет не их навет, а правда. Кстати, мы и ей плохую услугу окажем. Комиссия по приему, узнав о том, «зарубит» ее. А что такое повторное поступление, тебе известно. Вот Скалозуб повторно пробился только через десять лет, а это настоящий прозаик. Бамбуле тогда будет ого-го-го сколько!
На той стороне молчали. Я знал коллегу: он не принадлежал к тем, на кого не действуют аргументы.
— Послушай, так мы можем все это подготовить, — наконец отозвался. — Одну рекомендацию дам я.
— Так и готовь. Созывай секцию поэзии, пусть Бамбула найдет еще двоих, кто напишет рекомендации. Ага — главное: ты уже прочитал обе ее книги? Уже раздал их поэтам?
— Нет, ну...
— Так вот с этого и начнем. Обзвони наших ведущих, пусть почитают. Что это за секция, если никто не знаком с творчеством начинающей? Пробежать взглядом несколько стихотворений по диагонали во время заседания? Это профанация. — Вдруг я спросил: — Почему она так торопится?
— Говорит: запас времени. То-се...
— В ее возрасте это можно понять, — согласился я. — Но давай идти проторенной, а главное, законной тропой.
На этом мы и закончили разговор.
И тут я вдруг осознал, что оказался перед нехваткой времени. До отчетно-выборного собрания оставалось меньше года, а в работе над антологией прозы не видно конца. Меня подгоняло не так стремление поставить «жирную точку» в работе за отчетный период, как успеть, пока я председатель организации, договориться с властями о финансировании издания. Это должна была быть не просто книга лучших произведений, а «каталог» прозаиков края.
Надо было выбирать, чему отдать предпочтение — работе над антологией или текущим проблемам, а среди них и заявления тех, кто постучался в дверь писательской организации. Обычно я сам читаю книги соискателей.
«Антология — главное, — подумал я. — А начинающими займутся мой заместитель и члены правления».

—....Конечно, антология — на первом месте, — сказал коллега, когда я, придя на работу, поведал о своем намерении. — Не волнуйся, я тебя подстрахую. Можешь вообще здесь не появляться. Хе-хе... Кстати, приходил Алексей Бусол, спрашивал, как продвигаются дела по изданию его словаря синонимов. — Заметив, что я нахмурился, добавил: — Жаль будет, если не получится. Много лет человек собирал слова.
— Выйдет его словарь. И избранное Замулы вот-вот увидит свет. Это уже решено. Меня беспокоит одно: даст ли управление культуры деньги еще и на антологию. — Вдруг я спросил: — Слушай, а Бусол тебе не родственник?
— А почему ты спрашиваешь?
— У вас с ним одно лицо. И фигура, и походка, и рост. И седые космы.
— А может, мы с ним и есть одно целое, только время от времени раздваиваемся, — сказал коллега с улыбкой.
Между тем я заметил про себя, что не помню, чтобы видел их вместе. Казалось, это и в самом деле один человек, который в разное время выступал под разными именами. Бусол был «гречкосеем», который трудился на поле слова, мой заместитель писал хлесткую сатиру. Бусол посвятил жизнь восстановлению запущенного языка, и отдал этому всю сознательную жизнь, мой заместитель больше заботился о хлебе насущном. Даже если бы это была одна личность, то и тогда она состояла бы из двух разных людей.

Сосед по фамилии Ворона открыл дверь своей квартиры, как только я прибыл с вокзала и поднялся на этаж. Его терьер меня обнюхал, приветливо виляя хвостом. Это был второй мой конвоир. Двое парней не пропустили ни одного моего входа или выхода из квартиры, чтобы не показать себя. По чьему-то замыслу я должен был обязательно кого-то из них увидеть, выходя или заходя в свою квартиру. Таким психологическим приемом планировалось довести меня до безумия. Тот «кто-то» не учел одного — моего иммунитета к таким ситуациям еще с кагэбистских времен. Но настроение у меня портилось. В отличие от владельца ротвейлера, Ворона был невысокий, сказать тщедушный человечек. Я заметил как-то, что он ходит, прижимаясь к стене. Так передвигаются крысы или мыши. Иногда казалось, что не он выводил собаку, а собака — его. Однажды я попытался сфотографировать провокатора, после чего Ворона какое-то время не появлялся, а затем стал выходить в куртке с капюшоном на голове. Невидимый кукловод крепко держал его за болевую точку.
Телефонный звонок прозвучал как выстрел.
— Ты вернулся? — послышался голос моего заместителя. — На президиуме рассматривали кого-то из наших?
— Нет. Там стоял вопрос имущества нашей организации.
— А когда?
— Ну, еще ж комиссия не рассматривала. Правда, председатель комиссии интересовался кое-кем.
— Интересовался в плане позитива или негатива?
— Трудно было понять, но мне показалось, что доброжелательно.
— А о ком речь — о ком-то в частности?
— О Бамбуле расспрашивал. Она, оказывается, там уже побывала.
— Я чего тебя беспокою? Ну, людям же хочется знать. Приходят, спрашивают. Вспомни, мы тоже переживали...
Звонок коллеги напомнил, что моя жизнь и жизнь писательского коллектива протекали в двух параллельных плоскостях. Последний раз я заходил в офис недели две назад, когда на собрании рассматривали четырех «новобранцев». Организацию действа взял на себя мой заместитель. Теперь он отслеживал дальнейшие ступени — следующая — Комиссия при Национальном Союзе, члены которой — видные писатели из Киева и областей рассматривали наработки претендентов. Это было, собственно, сито, сквозь которое не проходило и половины. Еще одно «сито»— Президиум, где также немало отклоняли. Попытки вмешательства в дела Комиссии или Президиума считались некорректными и могли иметь негативные последствия.
Паузу, которая затягивалась, нарушил коллега:
— Чего она туда полезла? — он говорил о Бамбуле.
— Не знаю. Ее, видимо, никто не предупредил, что этого делать не следует.
— Такого еще у нас не было, — заметил коллега.
«Случалось, — подумал я, — хоть и редко».
— А как дела с антологией? До отчетно-выборного не так уж далеко.
— Материал готов. За день-два отдам художнику-оформителю.
— Поторопись, потому что нужно будет что-то показать писателям еще до собрания. — Он положил трубку.
Звонок коллеги только оттеснил ситуацию, которую я переживал, на второй план, но не нейтрализовал ее.

8

Мама Натальи Голембиовской держала посмертное издание книги дочери, словно это был младенец. Она то открывала жесткую блестящую обложку, то заглядывала в содержание, то шептала:
— Боже, Боже, увидела бы это Наташа!
Между тем я размышлял, как бы тактичнее направить разговор с Еленой Степановной в нужное мне русло.
— Да, — согласился я. — Это будет помощь и школе, и студентам-филологам, изучающим творчество Натальи, потому что ее стихи разбросаны по многим сборникам. Кстати, я сейчас работаю над эссе о поэтах и хотел бы, чтобы кто-то из литературных учеников сказал краткое слово воспоминаний. Нет ли у вас такого на примете?
Сухое лицо старой женщины стало на миг озабоченным.
— У Наташи было много учеников. Она, случалось, допоздна вычитывала их произведения. Иногда и мне цитировала что-то несуразное, и мы смеялись как ненормальные. Но я их не знаю. Правда, приходила одна, уже незадолго до Наташиной смерти. Показывала свои стихи.
— Как бы с ней связаться?
— Она не оставила телефон. Сказала, что кто-то из писателей дал ей наш адрес. Она и пришла. Вот и все. Ну, на цыганку смахивает.
— Смуглая?
— Нет. Просто смотрит в глаза тебе так внимательно-внимательно, словно пытается проникнуть в твои мысли. Наталья прочитала ее стихи, но ничего не сказала. Стихи, как стихи. Хотя та и вытягивала из нее, чтобы она сказала свое мнение. Я знаю дочь. Она никогда не станет лукавить, особенно если это касается поэзии. Никогда не обидит критикой. А здесь же человек в гости пришел, хоть и незваный, наговорила кучу комплиментов, принесла с собой еще первую Наташину книгу, попросила автограф. Ну, угостили чаем с пирожными... Да, она как-то странно смотрела на книжные стеллажи, портреты и разные безделушки на стенах, будто все это сканировала в свою память. Такая вся переполненная энергией, сказать точнее, невыработанная. Вытащила бутылку вина из сумочки, но мы отказались, и она ее спрятала. Мне показалось, что она ушла от нас неудовлетворенная. Наташа вышла ее проводить и заодно подсыпала крошки в кормушку для синиц. Наш дом построен по чешскому проекту — общий балкон, как улица, напротив входной двери каждой из квартир люди ставят кто что. Например, у нас возле перил стоят тумбочка и стул, вверху висит кормушка. Наталья становилась на тот стул и подсыпала корм птичкам. Когда она стала на стул и потянулась рукой, чтобы подсыпать корм, я заметила, что гостья странно смотрела на нее...
— Что вы имеете в виду?
Какое-то время Елена Степановна молчала. По всему, она не могла объяснить.
— То, что я увидела, вам, психически уравновешенному человеку, может показаться невероятным. Мне показалось, что вместе с Наташей на стул стала и гостья. Она также потянулась рукой к кормушке, и вдруг покачнулась над пропастью. Конечно, это происходило только в моем воображении, но как четко я это увидела... У нее имя, которое не забывается — Евфросиния. Наталье оно понравилось. Уже перед лестницей Евфросиния нас поцеловала, а потом сказала, точнее сказать, пропела: «Ну, многая лета вам...». Это было где-то в начале июня.
Елена Степановна промокнула платком слезы.
— А вскоре произошел этот ужас. Ничто не предвещало несчастья. Наталья готовилась поздравить с днем рождения Евгения — коллегу по работе. Они там — на радио — должны были устроить чаепитие по этому случаю. Наталье выпало приготовить сырники. Я тем временем собралась на базар, недалеко от нас, чтобы принести сметаны. Недолго там была. Когда подошла к дому, то заметила машину «скорой помощи», выехавшую из нашего двора, и группу людей. Спрашиваю, что случилось? Говорят, женщина какая-то выпала с балкона пятого этажа.
Елена Степановна хоть и сидела напротив меня, но говорила, казалось, не со мной, а с кем-то, кто стоял за моей спиной. Ощущение присутствия кого-то было таким сильным, что мне все время хотелось оглянуться.
По-разному объясняли смерть Голембиовской. Одни говорили, что она, подсыпая в кормушку корм, пошатнулась на стуле, а поскольку балкон не имеет стоек и, следовательно, не за что было ухватиться, она выпала. Другие предполагали самоубийство: мол, отправила маму на базар, а сама... Не ясны только мотивы. Кое-кто предполагал убийство — за ее более чем шестьдесят культурологических радиопередач, где она и ее подруги радиожурналистки извлекли из небытия имена деятелей политики и культуры, которых во времена совкового режима «похоронили», наклеив соответствующие ярлыки.
— Не знаю, как это произошло, — сказала Елена Степановна. — И тумбочка и стул у перил балкона стояли на месте. На диване лежала недописанная рукопись статьи о творчестве одного нашего писателя, который в то время жил в Америке и переписывался с Наташей. Она договорилась с редакцией журнала «Отчизна», что материал там напечатают. Я вижу только одно объяснение случившемуся. Где-то в первых числах мая Наталья заболела. В то время на радио начинался сезон отпусков, и дочь предпочла не идти на больничный, а оформить отпуск. Вы знаете, я врач — всю жизнь проработала в больнице. Но мне трудно было поставить ей диагноз. Это было нетипичное острое респираторное заболевание, сопровождавшееся головными болями и помрачением сознания. И вот, где-то под конец отпуска, она немного оправилась. Но выходить на работу было еще преждевременно. И тогда она пошла в поликлинику и ей выписали больничный лист. В день, когда случилось несчастье, она должна была впервые выйти на работу.
— А почему вы упомянули начинающую? — поинтересовался я.
— Видите ли, мы жили очень замкнуто. Даже с соседями редко общались. Наш мир состоял всего из четырех человек: покойного Петра Андреевича, моего мужа, моей покойной мамы и Наташи. Не потому, что мы такие уж отшельники. Дело в страхе, который тяготел над моим родом. А он — род шел от Разумовских... Ну, это длинная история, может, когда-то расскажу. В советское время, особенно в сталинское, наименьшая информация о кровной связи с такими родами была смертельно опасной. Моя мама всю жизнь прожила под дамокловым мечом разоблачения. Большая часть ее страха перешла и на меня, это не могло не сказаться и на Наталье. Но она уже была ребенком другого поколения; у нее дальше обычной осторожности не шло. Когда-то гадалка нагадала моей маме, что ветвь рода нашего оборвется, и мы оберегали Наталью, как зеницу ока. К чему я веду... Мы никого не приглашали в гости. А тут человек сам, незванно, появился. К тому же звонок в дверь был длинный и настойчивый. Я тогда подумала: вот оно — пришло. Потом убеждала себя, что это мнительность, вызванная свежестью, нет — какой-то бодрой энергетикой гостьи, какая бывает, простите за такое сравнение, у хорошо упитанной и выгулянной собаки. И имя Евфросиния подчеркивало плотную, пышущую здоровьем женщину далеко уже не бальзаковского возраста. Наталья же по сравнению с ней была как бы увядшей. Теперь понимаю — во мне вспыхнул чисто женский рефлекс — зависть. Но как бы там ни было, а у меня после того посещения появился комплекс: гостиная, где мы принимали гостью, покрылась невидимым слоем пыли или лака, или паутины, или еще неизвестно чего. Уже после смерти Натальи я переклеила обои, поменяла местами портреты Петра и мамы; некоторые мелочи, связанные с Наташей, и вовсе убрала, чтобы не бередили душу, но комплекс остался — гостиная грязная. Понимаю, это глупости, но тогда, когда раздался настойчивый звонок в дверь, мне показалось, что вот оно пришло, наконец — то, чего мы боялись и чего ожидали всю жизнь. И это на энном году независимости. Уже и империи не стало, а страх остался. Когда-то Наталья возмущалась за бабушек и дедушек, запугивающих всех независимостью. То страх у них кричал: не дай Бог, не высказать свою позицию. Ранее убивали не только за сопротивление, но также за неясную позицию по поводу какого-то из компартийных мероприятий. Среди старых людей под красными флагами, которых показывали тогда по телевизору, было много и таких, на ком — кровь, много крови... Были и дети их, которые боялись разоблачения преступлений родителей, а следовательно, и позора.
— А Наталья как-то прокомментировала приход той? — поинтересовался я. — Ну, я имею в виду ее творчество.
— А никак. Ни словом, как ее и не было. Только вернувшись с улицы, процитировала строку из Лины Костенко: «Держи от себя хама на версту».
— Гостья что, допустила какую-то бестактность?
— Нет. Наверное, в стихах ее что-то подметила.
Начинало смеркаться. Елена Степановна некоторое время сидела, положив руку на книгу дочери, а потом встала.
...Я смотрел вслед маршрутке, на которой удалялась женщина, и мысленно читал стихотворение Натальи, которое выбрал для своего эссе о поэтах:

Та книга втрачена давно,
і я її не пам’ятаю.
Лиш часом щось здаля світає,
немов засвічене вікно.
Я подумки тоді гортаю
давно забуті сторінки,
і проступають з-під руки
якісь малюнки і рядки,
та змісту... змісту не згадаю.
І все таки живе в мені
це відчуття легке і плинне,
що я колись її зустріну
в житейській звичній метушні,
зніму з полиці, розгорну
і упізнаю все достоту,
до найтемнішого звороту
усе в ній раптом осягну.

Это была книга женщины-любовницы, женщины-жены, женщины-матери. Не суждено было Наталье перелистать хотя бы одну страницу той потерянной книги. А у нее было все для этого, от красоты и чисто женской привлекательности, до мягкого, кроткого нрава. От грустных мыслей меня оторвал длинный телефонный звонок. Звонила секретарь Приемной комиссии Союза писателей.
— Понимаю, что вам уже надоели командировки, — сказала она после приветствия, — но в следующий понедельник — Президиум. Утешьтесь тем, что в этот раз будут рассматривать трех ваших. Комиссию они прошли.
— А четвертая?
— До новой книги... — послышалось в ответ. — Будьте здоровы.
Трубку так быстро положили, что я не успел поинтересоваться, кому не повезло.

9

В коридор доносились шум и запах роз. На миг показалось, что за приоткрытой дверью офиса сидят бывший председатель областного Союза писателей, его заместитель, несколько литераторов и я. Мы «обмываем» мой писательский билет. Для меня — в недалеком прошлом диссидента — это было нечто большее, чем признание. Это была победа над теми, кто травил меня на протяжении многих лет. Последний (по крайней мере, известный мне) донос руководству республиканского Союза, направил кагэбист на пенсии Бутко.
«Он сидел на скамье подсудимых за антисоветчину. Как могла областная организация и Комиссия по приему… — читал председательствующий на заседании Президиума. — Вы выяснили, в чем дело?», — поинтересовался он у секретаря Комиссии.
«Да, — ответил тот. — Меня предупреждали из области, что нечто подобное мы, вероятно, получим. Письмо написал параноик, который уже несколько раз подавал заявление в Союз, но каждый раз получал от ворот поворот. Теперь каждого, кто становится членом организации, он воспринимает как собственную обиду. Они там и собрание по приему подгадали так, чтобы провести его, когда тот э-э… отправится на отдых. А у этого таки были неприятности...».
Как выяснилось, донос имел обратное действие — на Президиуме в урне для тайного голосования против меня оказался только один бюллетень. А где-то месяц спустя (к тому времени уже вышла «Литературная Украина» с фотографиями писательского пополнения, среди которых была и моя) — Бутко «позвал» утопленник, которого несло течением мимо его дачного участка на берегу Днепра.
Между тем шум становился громче, до аромата роз добавились запахи чего-то вкусного.
За длинным столом, накрытым красной в белый горошек скатертью, сидело с десяток писателей, в том числе и две новенькие.
Только я переступил порог, как Куценко сказал:
— Ага... — и принялся распечатывать бутылку шампанского.
— Подожди, — остановил его мой заместитель. — Пусть он что-то скажет. Ну, напутственное слово председателя, как положено.
— Да, — поддержал Задорожный. — Так всегда было.
На мгновение я заколебался. А потом сказал:
— Все, что нужно было сказать, я уже много раз говорил: Наталье Власенко — на всевозможных литературных конкурсах, начиная еще со школы, на презентациях ее книг. Ольге Николаевне— когда читал верстку ее первого романа. Так пусть восстановят в памяти мои слова. Это и будет речь. Хотел бы только пожелать, чтобы они, несмотря на литературное дарование, оставались скромными и никогда, не дай Бог, не прихварывали звездной болезнью. — И — к Куценко: — Откупорь бутылку, друг, да по пять буль-буль, как ты говоришь....
— По семь. По пять — это когда водка...
— Ну, как знаешь.
— Вот что мне в тебе нравится, — обратился ко мне Андрушкив, — так это лаконичность. Ты никогда не тянул кота за хвост в ответственный момент.
«Выстрела» от раскупоривания шампанского не прозвучало. В могучих руках Куценко послышалось шипение газа, который он постепенно выпускал из бутылки. Только теперь я заметил, что длинный стол был полон всевозможными яствами, от кружочков салями до крупных греческих оливок, и все на дорогой фарфоровой посуде, принесенной кем-то из нового пополнения. Посередине в серебряном ведерке стоял большой букет роз. Это был праздник мечты, которая сбылась. От чужой радости и мне стало светло на душе. Но вдруг вспомнились слова литературного скептика: «И вот они, наконец, поженились...». Невдомек было автору, который закончил роман такими словами, что настоящие проблемы двух влюбленных сердец с этого и начинались...». Сейчас эти две за столом обвенчались с литературой. Теперь за каждой из них потянется зависть. И чем ярче проявится их литературное дарование, тем темнее проляжет тень зависти.
Стул напротив Ольги Николаевны и Натальи, наверное, был предназначен для меня. Неожиданно пронизало щемящее чувство ностальгии, но не за краем на юге, где я родился и вырос, а за чувством первой любви, которую там испытал. Девушку звали Клавой; у нее были такие же черные волосы, как у Натальи, и черные же и глубокие, как бездна, глаза. Нам было всего лишь по семнадцать, а мне казалось, что мы только вот встретились после долгой разлуки. Когда-то нас выхватили из праздника и развели на целых семнадцать лет. И вот мы снова на празднике, но на этот раз в земном мире. Вдруг настроение сладкой ностальгии пропало: я увидел среди гостей сатаниста. «Кто из новеньких его пригласил? — подумал я. — Это же не собрание».
Когда выпили уже следующую рюмку, я вдруг заметил, что нет третьей новобранки. Но кроме меня никто на это, кажется, не обратил внимания. Вдруг подал голос мой заместитель:
— Госпожа Алисия придет позже.
Лишь только он это сказал, как в коридоре послышались шаги и, мгновение спустя, появилась Бамбула в сопровождении одного из членов Союза. На ней было шелковое салатного цвета платье, которое нивелировало нежелательные очертания фигуры и одновременно уберегало тело от жары. Прозаик, который нес ее сумку, был худощавый, высокий, весь в веснушках.
— О! — воскликнул Андрушкив. — Кто к нам пришел!
— Да простит меня благородное общество... — сказала Алисия вежливо. — Не всегда получается быть пунктуальной.
Она подошла к Андрушкиву, который сидел справа от меня, прижалась к нему и сказала:
— Сергей, позволь я сяду одесную нашего литературного отца.
— Да, конечно, — согласился Андрушкив, забирая свою тарелку и пересаживаясь на свободный стул. — Садись, перепелочка, возле нашего литературного пахана.
— Вы не против, если я — справа от вас? — спросила Алисия.
— Нет, не против, — сказал я, положив мысленно руку на зверя во мне, который поднялся на ноги, как только в помещение вошли Алисия и рыжий.
— Литературный отец, пахан... Так возникают культы, — заметил кто-то из писателей.
Тем временем спутник Алисии подал ей сумку, и она достала из нее кольцо хорошо запеченной кровяной колбасы, кусок сала, овощи и две бутылки водки, одна из которых — литровая была закупорена кукурузным кочаном.
На лице моего заместителя, при виде принесенного, появилось умиление.
— Володя, — обратился он к Куценко, — поставь шампанское и налей нам того, что заткнуто кочаном.
— Ну, это по желанию, — заметила Ольга Николаевна. — Я буду пить шампанское.
— Кто еще — шампанское? — спросил Куценко и налил в бокалы Ольга и Наталья.
Скоро вентилятор под потолком, который кто-то включил, стал сбивать коктейль из запахов шампанского, самогона, чесночного духа кровянки, замечаний и реплик, в основном не связанных между собой. Застолье, которое начиналось как праздник души, постепенно превращалось в пьянку. Писатели начали «сбрасывать мантии»: послышались насмешки. Мне становилось неловко перед новенькими за не совсем корректные замечания моих коллег относительно друг друга. А возможно, смущало то, что я вдруг заметил на всех трех признаки астральной женщины. Впрочем, без всякой грешной мысли. И тут я растерялся. Такие же признаки угадывались и на писателе, который пришел с Алисией. «Что за чушь! — подумал я. — Такого не может быть. Он мужик, к тому же без всякой феминистской приметы».
Зверь во мне, наверное, так не думал. Он неотрывно смотрел моими глазами на его малиновую шведку, которая висела на костлявых плечах, как на вешалке. Я украдкой стал наблюдать и за другими, но ни у кого не заметил ничего подобного. Рыжий между тем переглянулся с сатанистом Дрыжченко, и они вышли в коридор. Сатанист хоть и напоминал тучную тетку, однако признаков астральной женщины на нем не было. Почему же этот веснушчатый?..
Куценко взял бутылку и, выдернув кочан, начал наливать в бокалы.
— А почему только по три буль-буль? — возмутился кто-то.
— Потому что она крепкая, — сказал Куценко. — Некоторым уже в голову ударило. Вякают невесть что.
«Может, и мне вот это в голову...», — подумал я.
До этого астралку, в большей или меньшей степени, напоминали одни женщины; ни одного случая ее аналогии с мужчинами я вспомнить не мог.
И тут случилось странное. Я оказался под самым потолком, рядом с вентилятором, и увидел все застолье, но не обычное. Фигуры были укутаны в чад, газ или туман. Только Наталья и Ольга излучали прозрачное светло-желтое сияние, на которое время от времени накладывался мутный туман кого-то из соседей. Увидел и свою фигуру, окутанную грязным «туманом», и Алисии, которая едва угадывалась, будто пряталась внутри гигантского рыжевато-черного опала. Вдруг «взгляд», который сконцентрировался на застолье, словно перемкнуло, и я увидел всю постройку дома, каждый его угол. Однако рабочий день близился к концу, и почти все кабинеты были закрыты. Только у мужского туалета стояли рыжий и сатанист и о чем-то оживленно спорили. О чем именно, мне не дано было услышать. Когда «взгляд» снова перемкнуло на застолье, то я от неожиданности, так сказать, обалдел. В моем служебном кресле сидел бывший генерал КГБ Гарба, а, напротив, в кресле моего заместителя — майор Бутко. Он был, как живой и на его лице выигрывала загадочная улыбка. Это было похоже на разговор или указание начальника — генерал говорил, майор слушал. Выражение лица у генерала, как и в жизни, было суховато-официальным, а седой ершик надо лбом свидетельствовал о его военной принадлежности. Если бы эти двое привиделись мне в кабинете Гарбы, куда меня когда-то вызывали на «допрос-профилактику», то я подумал бы, что имею дело с картинкой астрального мира, которая наложилась на мою реальность. Но они сидели в креслах руководителей писательской организации и, судя по всему, их никто, кроме меня, не видел. И тут я почувствовал, что ко мне кто-то прикоснулся.
— С вами все в порядке? — послышался встревоженный голос Алисии. — Вы были в каком-то забытьи.
— Да нет, все хорошо. — Мне показалось на миг, что ответил не я, а зверь во мне — агрессивный, но на этот раз хитрый и лукавый. — Не стоит смешивать шампанское с самогоном.
— Наверное, — согласилась она, — это очень крепкий напиток, настоящий первач. Я уже давно хотела вам передать привет от людей, которых вы не знаете, но вас они уважают, и ваши произведения изучают. Это учителя и ученики школы-интерната. Они надеются, что вы когда-нибудь к ним приедете.
В это время вошли рыжий с сатанистом.
Увидев их, Алисия сказала громко:
— Отборное общество, а не спеть ли нам какую-то нашу?
— Да, — воскликнул Бусол. — Давно пора. — Он сидел растрепанный с противоположной стороны стола, его посоловевшие глаза вдруг заискрились. Этот человек, кроме того, что всю жизнь собирал синонимы, знал также множество народных песен и любил петь, особенно когда опрокидывал рюмку. — Давайте — «Нэсэ Галя воду». — И первый затянул: «коромысло гнеться...».
К нему присоединилась Бамбула:
— «...А за ней Иванко, як барвинок вьеться...». — у нее был приятный низкий голос.
Я заметил украдкой, как на растроганном лице моего заместителя, который сидел рядом с Ольгой, скатились две слезинки. Он также пытался подпевать, но до Бусола ему было далеко. И тут пришла мысль, что я впервые вижу их в одной компании. Внешне они действительно были похожи как близнецы.
Вдруг я встал и вышел. Краем глаза заметил, что сатанист и рыжий сели не на свои места за столом с яствами, а в кресла за столами моим и заместителя. У них был вид людей, которые устали от застолья и сейчас присели, чтобы отдохнуть. «А только что там сидели генерал и майор КГБ», — «напомнил» мой зверь-хранитель. Он, собственно говоря, и вывел меня из помещения. Почему? Я понял это, когда оказался на террасе у выхода из здания. Меня прямо трясло от ярости. Если бы я на несколько минут задержался в компании, то, наверное, набросился б на сатаниста и разорвал бы его на куски, хоть он и крупнее меня. До сих пор я, нет — зверь во мне — становился агрессивным только на границе с астральным миром, сегодня же эта самая тварь оказалась на удивление сдержанной. Пронеслось в голове, что она — мой ангел-хранитель, и вдруг стало неловко за такую мысль. Ангел — добрая бестелесная сущность, которая опекается земным человеком. Наверное, он создает такие ситуации, когда его подопечному ничего не угрожает. А зверь, недавно появившийся во мне — инстинкт, который обычный человек просто не замечает и для кого он — инстинкт — служба охраны, которая живет собственной жизнью. Между тем одержимость, охватившая все мое естество, начала утихать. Я уже собирался отправиться домой, не попрощавшись, но подумал, что это будет невежливо, особенно перед новенькими.
В коридоре слышалось хоровое пение. Пели хорошо, уже новую песню. В том слаженном пении нельзя было выделить ни одного голоса, только угадывался приятный тембр Алисии. Лишь только я переступил порог, как зверь во мне, который на время успокоился, казалось, вздрогнул. По обе стороны от Бамбулы сидели сатанист и рыжий; сатанист — на моем месте. Застолье, да и вся комната, утопали в красном, меняющемся, словно перламутр, тумане. Даже желтоватое свечение Ольги и Натальи едва угадывалось в нем.
Увидев меня, сатанист встал, но я, сжав своего зверя за шею, махнул рукой, мол, сиди. И тут встала Алисия — упитанная тетка, о таких говорят «полная пазуха сисек», махнула, словно дирижер палочкой, рукой и песня сразу стихла.
— Отборное общество, — обратилась к людям за столом, — а не спеть ли нам «Многая лета» нашему шефу? И затянула душевно, как в церковном хоре. Некоторые подпевали. Когда же надо было повторять, то подхватывали все по несколько раз: «Многая лета, многая лета...». Во втором слове «лета» ударение падало на «а». Между тем зверь во мне бесился, вырывался. Я еле удерживал его обеими руками.
— Благодарю, друзья, — я пытался их остановить, но Алисия упорно повторяла концовку панегирика. Все это было похоже на медиумическое навеивание: коллектив, как и она, много раз скандировал те же слова.
И тут зверь вырвался из моих рук.
«Прекращайте шабаш!», — уже готов был выкрикнуть я, но кто-то сказал за моей спиной:
— Что происходит? На улицу слышно. — Это был вахтер, который заступил на дежурство.
Когда я уходил, меня не покидало ощущение, что одежда моя пропитана не запахом праздничного стола, а духом вспаханной земли. Особенно это ощущение усилилось, когда я увидел соседа с большой черной сукой, который спускался по лестнице мне навстречу. Вдруг пришло в голову, что в фильме «Омен» действовали два символа несчастья — собака ротвейлер и ворон. Они были инструментарием сценариста. У меня же — без вымыслов: ротвейлер, который принадлежал провокатору, и человечек-провокатор по фамилии Ворона. Совпадение? А число восемнадцать на фасаде дома, где находится офис писательской организации, тоже случайность? А загадочные смерти Голембиовской и Замулы? Я встречался с провокаторами дважды в день и каждый раз над каждым из них мне мерещился темный сгусток сущности киллера-мафиози. Этот мафиози убивает тихо, чужими руками. А над ним есть мафиози высшего порядка, который меня заказал.





10

Учеников интерната, перед которыми мне довелось выступать, уже нельзя было назвать детьми — в их глазах читалось преждевременное повзросление. В зале сидели дети двух выпускных классов. Директор сказала, что это — сироты, дети из неблагополучных семей, а есть и такие, которых матери устроили в это заведение с единственной целью — избавиться.
— Такое случается, — отметила директор, когда мы шли по коридору. — Со временем ребенок перерастает и становится нормальным человеком. За примером далеко не ходить. Хотя бы наша Фрося Бамбух. Сколько она здесь воду мутила! Я, правда, пришла на место директора, которая умерла где-то за полгода до выпускных экзаменов, когда, кстати, выпускалась и сама Бамбух. О Фросе до сих пор легенды ходят. Это был странный период — сейчас такого нет. Умерла директор, за ней — математик, а еще раньше учительница украинского языка. Умерли две девочки, одна из них проживала в одной комнате общежития вместе с Фросей. Когда меня сюда прислали, я схватилась за голову — что делать? Место завуча, где я до этого работала, уже занял другой человек. А тут мне в уши вносят о проклятии над интернатом. Иначе как истолковать такое количество смертей. Все прекратилось с моим приходом. Некоторые из тех, кто работал раньше, стали смотреть на меня как на мессию. Хе-хе... Я была тогда еще совсем молодой, как для директора.
— Вы и сейчас еще... — вставил я.
— Эй, эй, не станет баба девкой, — улыбнулась женщина, однако ее карие глаза затеплились. — Да, теперь это обычная школа. Правда, дети растут без ласки. Сердце греет то, что ни один из наших выпускников не стал на неправильный путь. Конечно, из тех, кто здесь жил и кого я знаю. Когда у них появляются собственные дети, они уже совсем излечиваются от недостатка родительской ласки. Отмерзают душой. Кстати, у Бамбух есть дети?
— Кажется, нет, — ответил я.
— Жаль, — сказала директор. — И рожать ей поздно. Ее сверстницы уже внуков воспитывают.
Когда мы проходили мимо стенда «Ими гордится интернат», я увидел на нем большое фото Алисии Бамбулы с букетом белых пионов. Были еще портреты двух мужчин — один директор какого-то завода, второй также директор сельскохозяйственного предприятия. Заметив, что мой взгляд остановился на стенде, директор сказала:
— Это, как вы понимаете, не все. Наши выпускники есть и в райгосадминистрации, и в...
Под портретом Бамбух было написано яркими красными буквами, что она известная писательница. Я хотел сказать, что на ее счету всего два малоформатных «мотылька», изданных тиражом в пятьдесят экземпляров, но вовремя передумал. Зачем разрушать символ интерната? Мне стало жаль Евфросинию, жизнь которой начиналась из сиротского приюта и которая нашла в себе силы поступить в университет, а пустоту безотцовщины заполнила духовностью, ведь поэзия — это духовность. «Сильный человек», — подумал я о ней.
Женщина, которая подошла к нам с директором во дворе, обратилась ко мне как к знакомому:
— Я часто слышу вас по радио.
— Это завхоз Вера Семеновна, — представила директор. — Кстати, также наша выпускница.
— А что, Фроська, э-э... Евфросиния Бамбух действительно писательница?
— Член Союза.
— Даже не верится.
— Извините, — обратилася ко мне директор. — Я пойду, а вы пообщайтесь с Верой Семеновной.
— А что в этом удивительного, Вера Семеновна?
— Да я с ней здесь — с детства. Мать ее сюда привела потому, как сама уже не могла сладить. Муж ушел от нее. Хм, надо же, Фроська — писательница.
— Наверное, тяжело было родителям материально? — заметил я.
— Да чего там. Тогда уж людям более-менее жилось. Баловалась сильно Фроська. Мы — ровесницы ее, — извините на слове, были еще плоскодонкамы, а у нее уже грудки надувались. С мальчишками развлекалась в лесополосе. Тогдашний завуч, царство ему небесное, поставил вопрос о переводе ее в какое-то режимное заведение, но вскоре умер. Фронтовик бывший, контузия.
— Все меняется, — сказал я. — В народе говорят: перерастет, перебесится. Что и случилось с вашей Евфросиней.
— Вообще-то, да, — согласилась Вера Семеновна. — Я и сама была не мед. Ну, без родни. Сами понимаете. К Фроське хоть изредка мать приходила, а мои родители в одночасье оба — от тифа.
— Отец ее также посещал? — поинтересовался я.
— Отца не видела. Но знаю, что он теперь живет в соседнем селе.
Вдруг я сказал:
— Вы не слишком тепло о ней отзываетесь. Ну, хотя бы о чем-то хорошем можете сказать?
— Ну, голос хороший. Петь умеет. Бывало — это уже перед выпуском — как затянет «Многая лета...» на дне рождения кого-то из учителей, а весь класс подхватит... Хорошо получалось. Я и сейчас слышу этот хор. — Женщина помолчала, потом сказала: — Оно, в самом деле, получается, вроде бы я враг ей или завидую. Относительно первого — насколько помню, у нее не было друзей, что же касается последнего, пожалуй, в этом что-то есть, — созналась женщина, опуская глаза. — Ребята к ней липли. Но дело не в этом. Как-то оно так складывалось, что все, кто был в ее окружении, пропадали.
— Что вы имеете в виду? — удивился я.
— Не могу даже объяснить. Ну, например, Валя — девушка, которая жила с ней в одной комнате, — здоровая, даже насморком никогда не прихварывала, вдруг умерла от гриппа. А через полгода оказался в больнице парень, который предпочел Валю, и на которого положила глаз Фроська. Врачи, по сути, вытащили его из могилы. В интернат он уже не вернулся — его забрала бабушка. А перед тем — завуч, как я уже говорила.
— Вера Семеновна, — сказал я, — это могло быть обычное совпадение.
Она молчала. Было видно, что хочет что-то сказать, но не решается. Наконец сказала:
— У нас в интернате есть одна старушка, бабушка Явдоха. Издавна здесь на кухне работает. Ровесница Фроськиных родителей. Она знает ее с пеленок. Пойдемте, я познакомлю вас с ней.
— А нужно ли это? — деликатно поинтересовался я, взглянув на часы.
— Вам же с Евфросинией работать. — Она посмотрела на меня многозначительно.
Пожилая женщина, которую вызвала из кухни Вера Семеновна, смотрела на меня настороженно.
— Тетя Явдоха, это Фросьчин Бамбучишин начальник, — представила она меня. — Он писатель.
— Да? — Женщина сняла белую косынку, покрывавшую ее седые волосы.
— Да, — сказала Вера Семеновна. — У них так повелось, что друг о друге пишут. Расскажите, что знаете о Фроське.
— Да что рассказывать... Убоище была, а не девчонка, куда не повернется, повсюду — золотые горы за ней... Но потом, говорят, взялась за ум.
— А до того она что, была дура, — спросил я.
— Нет, — сказала кухарка, — она не была глупой. Но разум имела какой-то не такой, как у всех детей.
— Что значит — ум не такой, как у всех? — поинтересовался я.
Женщина посмотрела несколько скептически, мол, культурный человек, а не понимает.
— Ну, ум, который не признает правил.
«Ничего себе! — подумал я. — Ум, который не признает правил. Где еще такое услышишь? Это же разум бандита, фашиста, большевика, который легко сломает любой строй, любой писаный и неписаный закон, ради собственной выгоды».
— А как это проявлялось? — поинтересовался я.
— Ну, например, съест обед того, кто чуть опоздает к столу. Выманит у ребенка то, что родственники ему принесут. Иными словами — падкая на чужое.
— Наверное, у кого-то из родителей удалась, — высказала предположение Вера Семеновна.
— Пожалуй, что... — согласилась повариха. — А только я не знаю ее родителей.
— Как не знаете! — удивилась Вера Семеновна.
— Ну, там что-то темное. Женщина, которую она называет матерью, — ей не родная мать. И отец неродной. Ее нашли младенцем в круче, где люди глину берут. Одна женщина пошла за глиной, чтобы дом помазать — тепло уже наступило — конец апреля — и услышала, как что-то пищит. Зашла в пещеру, а там — младенец в лохмотья завернутый. Она — ходу оттуда. Прямо к председателю сельсовета. Ну, пошли, принесли, показали фельдшеру. Здоровый ребенок, девочка. Ни записки, ничего. Собирались отвезти ее в район, где был приют для младенцев, но нынешние Фроськины родители, которые не могли иметь ребенка, удочерили ее. Однако очень скоро расстались, хотя оба и добрые люди.
— Место, где нашли Евфросинию, это глинище или пещера? — поинтересовался я.
— Ну, там глину берут, подкапывают. Бывало, кого и приваливало. Ходы были такие... В одном из лазов ее и нашли. Знаете, в те времена множество людей в Сибирь или даже на тот свет переселяли. Вот кто-то и подбросил младенца, наверное, надеялся, что ребенок выживет. Сначала в семье все шло хорошо. Молодые родители не могли нарадоваться сообразительному малышу, но скоро между ними какая-то кошка пробежала и, как я уже говорила, они расстались. Шли годы, мать увидела, что уже не может с девочкой совладать и отдала ее в интернат. Все это на моих глазах происходило. Кормили тогда здесь не очень — дети слабенькие были. Одна Фроська цвела и пахла. Бывало, вырвет у кого-то из рук кусок хлеба и съест.
— А почему ее назвали этим именем, — поинтересовался я.
— Думаю, потому, что именно в эти годы часто говорили по радио о писательнице Евфросинии Коршунович. Стихи ее читали. Она сама где-то с Петропавловского района. Наша — деревенская. Да, вспомнила — у младенца на ножке болталась на шнурке бирка с единственным словом «Лилит». Так ее и назвали сначала, но председателю сельсовета имя не понравилось, мол, космополитизм какой-то... Он и настоял на «Фросе». Вы скажете, что такие дети есть в каждом интернате. Конечно, есть. Но только вряд ли с ними связывают столько несчастий. Тот умрет, тот убежит, куда глаза глядят, тот станет калекой. Вот Верка э... Вера Семеновна подтвердит — она с ней с самого начала. Старые люди, которые здесь со дня основания интерната, говорили, что с ней пришло какое-то проклятие. Ну, не знал этот дом ни до, ни после стольких несчастий.
Между тем я пытался вспомнить, где уже слышал слово «Лилит». Видел когда-то давно фильм «Возраст любви» с актрисой Лилитой Торез в главной роли. Была еще одна из богинь в пантеоне шумеро-аккадских богов.
— Прекратилось все это с приходом Надежды Николаевны, — отметила Вера Семеновна.
— Ага... Все так и думали: пришла хорошая директриса и коллектив выздоровел. Она действительно того... Ну, приносит счастье. Такие люди есть. Но дело не в этом. Не стало той, что баламутила. Выпустилась Фроська, вот и все. Могу поспорить с вами, что в университете, куда она поступила, началось то же самое, что и у нас здесь, и продолжалось оно, пока она там училась. — Помолчав, женщина сказала: — Много деток прошло через наш интернат. Но мало кто из них в памяти остался. А это убоище словно живое стоит перед глазами.
— Наверное, достала она вас!? — улыбнулся я.
— Конечно. Это какая-то быдляка была! Сколько крови со всех нас попила! — сказала Вера Семеновна: — Вы, наверное, думаете: стали две бабы охаивать третью. Оно на то похоже, потому что кроме бранных слов — ни одного доказательства. В том то и загвоздка. Все происходило так, что не ухватишь за руку. Ну, конечно же, — в большем, чем съесть чужой обед... Например, почему умер Петр Степанович — завуч? Действительно он был инвалидом войны. Но его друзья с такой бедой живут и поныне. Он умер после того, как собирался перевести Фроську в заведение, где воспитывались «тяжелые» дети. После чего умерла Валя, девушка, с которой они жили в одной комнате? И от чего? От гриппа! Когда с ней стал встречаться Леня, к которому неровно дышала Бамбух. После чего умерла директор интерната? После того, как пригрозила не выдать Фроське хорошей характеристики для поступления в вуз. Ну, а учительница украинского языка... Как она измывалась над ней! Бывало, только та отвернется, чтобы написать на доске, как Фроська вскочит, подтянет под самый подбородок трикотажную безрукавку и покажет всем грудь. Мгновенно сядет и смирно смотрит на доску. В классе — шум, хохот. Бедная учительница не поймет в чем дело. Это только одно из немногих художеств. Учительницу знали как требовательную, но добрую женщину. Она учила еще моих покойных родителей. Ко мне относилась тепло. Это было неслыханное бесстыдство, которое поразило даже меня, а я была не из тех, с кого брали пример, — Вера Семеновна покосилась на Авдотью. — Если бы такое выкинула моя дочь, я ее собственными руками задушила. А случаи, когда люди умирали... Пусть расследует хоть сотня следователей. Чем докажешь? Тем, что до прихода Бамбух в интернат и после ее выпуска не произошло никакого несчастья? Да с нас только посмеются.
— Конечно, — согласился я. — А сами вы что думаете?
На лице Веры Семеновны появилась растерянность. Она посмотрела на Авдотью.
— Объяснить это не знаю как, — сказала старуха. Поразмыслив, продолжала. — Есть люди, с которыми, как говорится, все время везет, а с другими — не везет. Такое замечали не раз те, кто долго живет. А вот относительно Фроськи, то тут все темно. И не потому, что она сиськи показывала. Это выходки девки, которая станет шлюхой — ничего сверхъестественного. Речь идет о чем-то, но хуже, чем это. Я иногда наблюдала, как она ест, как двигается. Оно, конечно, предрассудки, но мне порой казалось, что она укутана в черное облако. Да и дети держались от нее на расстоянии, даже мальчишки, которых она соблазняла. Сами они не понимали в чем дело, но их душа знала. Вот Вера сказала, что умерли все, кто становился у Фроськи поперек дороги. Это не совсем так. А учитель математики, а моя помощница, которая время от времени ее подкармливала, а тот парень, что сбежал, его так и не нашли — они относились к ней хорошо. Я бы сказала так: несчастье падало на каждого, кто сталкивался с Фроськой, независимо — был ли он ее другом или недругом. Тогда в нашем интернате поселился черт, черт в лице подкидыша, найды.
— Может, какая-то из ваших женщин подбросила младенца. Ну, например, муж сидел — тогда многие сидели — а она... Надо было избавиться от греха.
— У нас таких нет. Женщина скорее от мужа откажется, чем от ребенка. Это первое, во-вторых, здесь все друг друга знают. И в окрестных деревнях тоже. В момент бы вычислили, чей это младенец.
— А как все вяжется с тем, что она поступила и закончила университет? Кажется, и в аспирантуре училась...
— Она действительно последний год училась неплохо, — заметила Вера Семеновна.
Сказала Явдоха:
— Я уже говорила: Фроська не дура. Но лучше бы она была глупой. Тогда ее подлость видна была бы.
— Вот-вот, — согласилась Вера Семеновна. — Бывало, влезет тебе в душу, вытащит все, что в ней есть. А там и обиды, и душевная боль — потому, что это жизнь — всякое случается. Затем все это забывается. Ты забудешь, она — нет. И вот ты ей — кривое слово или что-то... И сразу почувствуешь, что на тебя косит глазом тот, обиду от которого, а, может, это было только недоразумение, ты уже забыла. Она имеет отличную память. Это не память, а какой-то архив, в котором лежат досье на каждого. Время от времени досье раскрывается, из него извлекается сказанное вами слово и дается ему ход. Если досье оказывается пустым, то вас просто оболгут. Вот что такое ум, который не признает правил.
— Ну, вы тут философы! — улыбнулся я. — А нельзя ли посмотреть глинище, в котором нашли когда-то Евфросинию.
— Это далеко, — сказала Явдоха. — Километров пятнадцать отсюда.
— Да вон же машина, — кивнул я на припаркованное у ворот интерната мое авто.
...В далекие времена круча была балкой-водотоком. Но потом дождевые воды изменили направление, и от русла остался только обрыв, по обнаженным породам которого можно было изучать геологические эпохи. Сверху лежал толстый слой чернозема, под ним — трехметровая толща красной глины, затем шел слой песка, а под ним — известняк, толщину которого можно было только угадывать, потому что кручу на дне устилал наносной материал. Над тем местом, где известняковые обнажения были засыпаны, виднелось множество неглубоких нор в глине.
— Вот где-то там, — показала Явдоха. — Не могу только сказать наверняка — ее нашли в глиняной норе или в пещере.
— Разве там есть пещеры? — спросила Вера Семеновна.
— Есть. Там когда-то белый камень брали, из которого выжигали известь. Сейчас они засыпаны. Погодите... Я вспомнила. Женщина, которая нашла младенца, говорила, что пищало что-то в пещере. Не в глинистой норе, а именно в пещере. Кстати, в тех пещерах пряталась от немцев наша молодежь, которую уганяли в Германию. Видите, что значит оказаться на месте. Все вспомнила. Конечно, Фроську нашли в пещере. И нашли ее в последний день апреля. Дело в том, что первомайский праздник продолжался три дня. За это время колхозница могла помазать себе дом, потому что в будни, хе-хе, зарабатывала трудодни. Она пришла за глиной в какой-то из последних дней апреля.
Я заметил:
— Евфросиния родилась где-то в мае. По этому случаю она даже угощала некоторых писателей.
— Никому не известно, когда она родилась, — сказала Явдоха. — На вид малышке было месяц-полтора. День рождения записали тот, в какой ее забрали приемные родители. Никто не знает ни ее настоящего имени, ведь та, которая ее на свет привела, наверное, дала ей имя, ни фамилии, ни дня рождения. Кто знает, что это за слово «Лилит». Кажется, она вышла не из лона женщины, а ее вытащили из чрева самой Земли.
Я посмотрел на Авдотью удивленно. Такое не могло прийти в голову даже мне — фантасту. Я спросил:
— А Евфросиния знает, что это не ее родители?
— Вряд ли, — сказала Явдоха. — Скорее — нет. Об этом никто не знает. Те, кто был причастен к этому, умерли. А приемной матери, какой толк посвящать Фроську?
— Но вы-то знаете...
— Я знаю, потому что женщина, которая нашла младенца, — моя покойная тетя. У нас тут принято не болтать лишнее. Когда-то за одно неосторожное слово можно было угодить туда, где Макар телят не пас. Видите, об этом даже Вера не знала. А вам я рассказала потому, что вы — писатели — единственные, кому люди еще верят. Сама я к чтению не очень... Но внуки мои без книжки спать не лягут. Не хотела бы, чтобы и для вас началось то, что мы здесь пережили.
— Она сюда наведывается? — поинтересовался я.
— Моя двоюродная сестра — дочь тети Мотри, той, которая нашла Фроську, говорит, что видела ее тут как-то перед первомайским праздником. На машине с кем-то приезжала. По круче ходили, рассматривали, как туристы, камешки подбирали.
— Тогда получается, что она знала, — сказала Вера Семеновна. — Перед началом мая это — какой-то из последних дней апреля. Именно когда она была найдена.
— Не думаю, — сказала Явдоха. — Просто рядом живет ее мать. А круча была местом, где играли и сейчас играют дети. Вот она и заглянула сюда. Вы, наверное, не знаете: в селах иногда случаются ведьмы. Ну, могут и вылечить, и приворожить кого-то, а могут и наслать... Но Фроська, это совсем другое — с чужого поля она — сеет смерть. Подобным давали прозвище «черная вдова». Такая сведет в могилу не только врагов, но и каждого, кто пребывает в ее окружении. Была у нас тут одна — я еще в школу ходила. Люди боялись даже случайной встречи с ней. Потом куда-то уехала или умерла.
...Женщины приглашали на борщ, но я отказался. Они вышли из машины у ворот интерната, но их хлопоты остались со мной. Наверное, впервые отважились сказать то, во что никого не посвящали, опасаясь, стать посмешищем и боясь проклятья Фроськи.
Услышанное от женщин похоже на обычную зависть. Ведь Алисия «цвела и пахла» в то время как ее однокашница Вера была слабой от недоедания. «Но старая... — мелькнула мысль. — Зачем ей выдумывать? А главное, зачем было Бамбуле давать мой телефон директору интерната, если за ней — Бамбулой такие грехи здесь числятся? Стремление «утвердиться» в альма-матер важной персоной? Это можно понять. Не предусмотрела она только моей встречи с женщинами — сотрудницами интерната. Между тем мне не давали покоя услышанные от Авдотьи слова «черная вдова». Я их уже где-то встречал. И тут вспомнил прочитанное: таким «даром» обладала поэтесса Анна Ахматова (Горенко). Все ее любовники рано или поздно умирали после общения с ней. А Гумилеву она в сердцах предрекла смерть от пули в голову. Вскоре произошла революция семнадцатого и его действительно выстрелом в голову убили большевики.
Я уже выехал на центральную трассу, которая вела в город. Увеличилось количество транспорта и это требовало особого внимания. Но фрагменты встречи с женщинами, круча, где люди берут глину, то и дело отвлекали внимание от дороги. И вдруг пришло в голову, что имя Евфросиния я уже слышал от дочери Замулы и матери Голембиовской, но тогда не придал этому значения. По их описаниям это была та же женщина. В сознании стала выстраиваться цепочка из моих наблюдений и встреч с Бамбулой. Правда, встречи были эпизодическими и в памяти они остались укутанными в темную дымку. Я знал: она, едва став членом Союза, уже успела побывать в гостях у нескольких писательских семьях. Везде пела хозяевам «многая лета», и некоторым из них это особенно нравилось. Кое-кто говорил, что такой активности не мешало бы мне. Но самым мрачным стало воспоминание о моем звере, который в присутствии новоиспеченной писательницы вдруг возникал, точнее сказать — срабатывал во мне, как датчик на угрозу, как если бы она была персонажем моих астральных снов.

11

В последнее время все чаще появляется ощущение, что вокруг меня что-то происходит. Это нечто не только деяния людей. Идет борьба за меня — жителя земного мира. Противостоят друг другу две силы — темная, которую я разоблачил, и светлая; соревнуются два князя, один из которых посланник Бога моего племени. Кто победит — трудно сказать, потому что силы у них почти равные. На материальном плане бытия моменты невидимого поединка проявляются то в свершении мною чего-то задуманного, то невидимая рука перекрывает дорогу, и я оказываюсь перед опущенным шлагбаумом в конце трудного и долгого пути, перед самой намеченной целью, но преодолеть шлагбаум не сдюжаю. Возникает мысль: а зачем? Ведь этот путь можно было пройти легко и весело... Так я думал, выходя из кабинета начальника областного управления культуры — женщины, которая способствовала мне в издании книг Голембиовской, Замулы, антологии поэзии, книг молодых литераторов и моей пьесы. Это была образованная личность, которая занималась не только культурой края, но и литературой. Теперь она сказала, что какая-то невидимая рука в правительстве запретила областным управлениям культуры выделять средства на комплектацию библиотек книгами местных авторов. Женщина еще говорила о нововведенной тендерной системе, из чего я понял только то, что антологии прозы мне в ближайшее время не видать. Посоветовала искать спонсора. У меня не было причин сомневаться в искренности ее слов. Под конец нашего разговора она сообщила и приятную новость. На издание синонимического словаря уже переведены средства в типографию. Мне же обойти «шлагбаум» до отчетно-выборного собрания не стоит и надеяться. Ничтожных моих сбережений также не хватило бы на издание книги в четыреста пятьдесят страниц. Это был сильный удар, который не смогла отвести от меня светлая сила.

Заметив среди членов правления поэта, который меня когда-то упрекал за то, что я издал книги умерших Голембиовской и Замулы, а не его сборник, я передумал информировать о словаре Бусола, который был уже в типографии. Он такие вещи воспринимал болезненно. Особенно его расстроил выход в свет тома Замулы. «Мне что, нужно умереть, чтобы ты и меня издал?», — упрекнул он. Мои слова о том, что живые рано или поздно еще увидят свои новые книги, а вот наследие мертвых может быть потеряно, на этого писателя аргументы не подействовали. Он смотрел на толстый том в твердой блестящей обложке, и на его лице появилась почти детская обида. Творческому человеку переступить через эгоизм бывает просто невозможно.
Между тем шум утих и писатели стали посматривать на меня. Из девяти членов правления пришло шестеро, среди них и Бусол, который принес немалую кипу оригинал-макетов антологии прозы, которую я давал ему на редактирование. Кресло заместителя напротив меня пустовало. Я уже не раз, замечал, что никогда не видел, чтобы Бусол появлялся тогда, когда здесь сидел мой заместитель.
— Коллеги, — сказал я, придвинув к себе стопку из оригинал-макетов, — это антология прозы. Здесь все без исключения прозаики, которые когда-либо творили в нашем крае. Я планировал ее издать к отчетно-выборному собранию, но, к сожалению, ситуация изменилась.
Я рассказал все, как есть, и тут заметил, что лица прозаиков нахмурились. В нынешнее время, когда напечататься стало проблематично, они рассчитывали увидеть себя хотя бы в антологии, которая к тому же планировалась как учебное пособие для школ. Оживилось только лицо поэта, который когда-то упрекал меня. Он знал, как никто, что ситуация не в мою пользу.
Вдруг отворилась дверь и вошла Бамбула. Поздоровавшись, она направилась к креслу моего заместителя, хотя за столами было еще с десятка полтора свободных стульев. В руках держала целлофановый пакет. И тут в памяти возникло услышанное от мамы Голембиовской, дочери Замулы и из рассказа женщин из интерната. В тот же миг встрепенулся зверь во мне, которого до сих пор не было «слышно». Между тем Бамбула опустилась в кресло — привычно, будто бы сидела в нем всегда, и посмотрела на меня желтыми в черную крапинку глазами. На мгновение показалось, что взгляд ее прошел сквозь меня, сквозь стену и коснулся числа восемнадцать — номера на фасаде дома. Вдруг я почувствовал проекцию того числа у себя на спине и жар, как если бы там выжигали клеймо. Зверь во мне рванулся, но я успел сжать его за шею — сильно, как тогда, на грани сна, когда на меня наседали астральные оборотни.
«Кто вас сюда приглашал?» — готово было сорваться с моих уст.
Это сказал бы не я, а зверь, в загривок которого вонзились мои пальцы.
Был конец сентября, и Бамбула пришла в платье из плотной ткани. Вспомнились слова дочери Замулы об одежде их осенней гости. Теперь платье на ней было из красного бархата, который менялся, сверкая от каждого движения плотного тела; в нем угадывалась мощная энергетика. Это было странное сочетание сладострастия и агрессивности. Мой взгляд остановился на декольте, которое открывало минимум половину груди, и я увидел на лице Бамбулы что-то вроде кокетства, кожа с черным пушком над верхней губой вздрогнула. Ей и невдомек было, что я к ее прелестям был абсолютно равнодушен, а смотрел, ибо искал в межгрудье очертание глаза, как в астралке из моего сна. И вдруг от нее распространился дух копанки. «Да не имеет запаха копаная земля, — убеждал я себя. — И глинище, из которого когда-то извлекли младенца по имени Лилит, также было без запаха. Все это мой психический комплекс, черт бы его побрал!».
Пауза, пока она шла к креслу и садилась, и которая длилась каких-то пять секунд, показалась мне длинной. Бамбула же ее и нарушила:
— Вы готовите антологию прозы, — обратилась ко мне. — Я вот принесла рассказы.
«Кто же это сказал ей, что сегодня заседание правления?», — мелькнуло в голове.
Я объяснил, что антология прозы формируется только из прозаиков. Как и антология поэзии формировалась только из поэтов. Такие правила разработало правление и утвердило общее собрание.
— Так сделайте исключение для меня, — сказала Бамбула.
Члены правления переглянулись, ожидая, что я скажу.
— Видите ли, когда составлялась антология поэзии, то один из прозаиков, который пишет вполне профессиональные стихи, в нее не вошел. В то же время у нас есть поэты, которые издавали книги прозы, но они не вошли в антологию прозы. И что эти коллеги скажут мне — составителю, увидев ваш, простите, новоиспеченной поэтессы, рассказ в антологии прозы?
— Да что это за законы такие... — сказала Бамбула, не тая возмущения.
И тут подал голос Константин Костюченко. Он обращался к Бамбуле:
— Мое сердце, я недавно издал повесть, ну, книгу...
— И довольно емкую, — заметил Куценко.
— Это такое дело... — скромно сказал Костюченко, пригладив седую бороду. — Я мог бы также напроситься в антологию прозы... А что уж говорить о Михаиле Сергеевиче? У него несколько романов. Но он известен больше как поэт.
— Никудышные правила, — снова Бамбула.
«У нее ум, который не признает правил», — вспомнились слова кухарки Явдохи.
— Алисия, — сказал Бусол, — вы только что стали членом Союза писателей. Созданное вами — я его читал — скудное и, простите, неопределенное. Станете ли писателем, это еще как Бог даст. Ведь запаса времени, я имею в виду ваш возраст, у вас нет. Вы — немолодой уже новичок, к тому же появились ниоткуда. Если бы составитель взял в антологию какое-то из ваших прозаических произведений, то он сделал бы вам плохую услугу. Я это говорю как редактор антологии. — Бусол кивнул на большую стопку бумаги, лежавшую у меня на столе. — Здесь отобрано все только лучшее из произведений мастеров прозы. И как выглядела бы ваша прозаическая поделка на фоне этого всего?
Розовое, выгулянное лицо Бамбулы стало серым. Вдруг я, нет — мой зверь, увидел, как от нее отделилось серое облачко, похожее на туман, и окутало Бусола. Мгновение составитель словаря сидел в туманообразной субстанции, а потом туман исчез. Но сам Бусол, его пиджак, рубашка, как мне показалось, побелели, словно полиняли.
— Да чего там... — послышался голос поэта, который упрекал, что я его не печатаю. — Госпожа Бамбула энергичная, творческая... Наверстает, и, думаю, послужит Союзу.
Поднял руку Задорожный, прося слово.
— Извини, Алисия, — сказал он, — ты, наверное, не знаешь: у нас есть правила писаные и не писаные. Писаные те, что — в Уставе, а неписаные, те, о которых все знают и без крайней необходимости не нарушают. Одно из них — на заседание правления приходят только члены правления и те, кого приглашают. С твоей просьбой ты могла бы обратиться к составителю лично, тем более, что он же и председатель организации, в любой день, а не именно в этот.
И опять от Бамбулы отделилось облачко серого тумана и накрыло Задорожного. Но только накрыло, а не окутало, как Бусола. «Да, у Олега на нее — иммунитет, — мелькнуло в голове. — Он, тот, кто еще недавно ее поддерживал, уже раскусил, кто она такая».
Между тем тема антологии была исчерпана, но переходить к теме отчетно-выборного собрания в присутствии посторонней я не решился. Попросить же ее покинуть помещение, мне было неудобно, поэтому сказал:
— Вот и все, о чем я вас сегодня должен был проинформировать.
Писатели стали подниматься. И тут Бамбула достала из сумки бутылку водки и сверток. Повеяло чесночным запахом кровяной колбасы.
— Уважаемое общество, — сказала она, — тут у меня есть немного.
Писатели, кто уже был у двери, вернулись.
«Эта баба, похоже, меня игнорирует».
— Друзья, — сказал я, — сюда скоро должны прийти учителя. И что они тут увидят? Думаете, после такого вас будут приглашать на встречи со школьниками?
Бамбула ничего не сказала, побросала в пакет гостинцы и вышла. Двое, в том числе и обиженный поэт, последовали за ней. Я позвал Бусола, подровнял стопку с оригинал-макетами и сказал, что словарь синонимов уже в типографии, и там все профинансировано. В конце добавил:
— Ты ухватился за последнюю перекладину лестницы, которую кто-то приказал поднять.
Бусол помолчал; по его скуластому лицу нельзя было угадать реакцию на услышанное. Прошло несколько секунд, как вдруг у него дрогнула нижняя челюсть, а из глаз выкатились две слезы. Он долго молчал, видимо, стесняясь своей слабости. Наконец, овладев чувствами, сказал:
— Дружище, синонимические гнезда к этому словарю я собирал сорок лет. Если честно, я уже и не надеялся.
— Гонорара не будет, ты же знаешь.
— Да черт с ним, о чем ты говоришь!
— Но ты получишь в счет гонорара триста экземпляров словаря. Остальными семистами экземплярами будут укомплектованы все библиотеки области.
Автор словаря закрыл лицо руками, а когда открыл, то оно стало как бы каменным. Если бы не следы от слез, можно было бы подумать, что у человека неприятности. Он уже совсем оправился.
— Алексей, — сказал я, — все это произойдет при условии, если ты не будешь раскрывать рта. Знаем только мы вдвоем и те, кто сейчас его делают. Я — суеверный и верю в различные глупости. Кстати, ты — специалист по словам, не скажешь ли, что это за слово «бамбух».
Вдруг окаменелость сошла с лица Бусола, он посмотрел светлыми глазами.
— Бамбух? Коровий желудок. Ну, брюхо что ли... А почему ты спрашиваешь?
— Да слышал это слово в разговоре с одними людьми. А вот что оно означает, не знал.

Если полгода назад я думал только о том, чтобы на писательском собрании продемонстрировать свою деятельность за отчетный период и не занимался подготовкой к собранию, то после потери возможности издать антологию прозы я понял, что многолетняя работа может оказаться бесполезной. Мне — когда я уже не буду председателем — не удастся найти спонсора на издание книги.
Я сказал об этом своему заместителю, потому что был уверен, что он что-то посоветует, ведь в антологии — и его материал. К тому же он создал мне все условия. Но коллега не спешил с ответом, незаметно перевел разговор на тему новых членов организации, дал краткие характеристики каждой. Говорил только о хорошем, никого не выделяя, словно предлагая мне самому сосредоточиться на какой-то из них. Если бы речь шла о представлении на литературную премию, то его слова были бы уместны. И если бы я просил у него совета, кого предлагать на председателя организации, то его слова также были бы мотивированы. Но сейчас речь шла о том, выставлять ли мою кандидатуру в очередной раз или нет. Мне вспомнилось, как еще год назад я говорил, что дотяну свой срок до конца и уйду на творческую работу. Он тогда посоветовал не торопиться, потерпеть еще одну каденцию. Что же произошло после того разговора?
А произошло то: что чья-то рука готовит нового лидера на председателя Союза. И рука эта поставила на кого-то из новоприбывших. Если выбирать из новичков, то выбор логично мог упасть только на Ольгу Марченко, писательницу с несколькими книгами прозы, человека серьезного и обязательного. Наталья Власенко еще слишком молода, а у Бамбулы совсем куцый творческий наработок — два тоненьких малоформатных «мотылька». Так подумав, я успокоился.

В следующий день, появившись в офисе, я застал своего заместителя за писанием. Ответив на приветствие, он сказал:
— Печальная весть. Умерла Любовь Михайловна. Вот подготовил некролог для «Литературной газеты». — Коллега дописал несколько строк, а затем добавил: — еще неделю назад все было вроде хорошо. Ну, инсульт, он и есть инсульт, но она нормально уже передвигалась, говорила более-менее…
— Ты у нее был?
— Бамбула была.
— Они что, знакомы? А почему не Инна Пронченко, ведь они подруги?
— Ну, Бамбула пришла сюда, попросила адрес и телефон. Сказала, что негоже бросать на произвол судьбы больных писателей.
— Да я недавно ее навещал. Приносил на вычитку оригинал-макет рассказа для антологии. Обрадовалась, увидев, что я взял то, что она просила — ну, произведение о девочке. Да и фото понравилось. Говорила, что ее постоянно навещает Инна Николаевна.
Вдруг пронзила острая боль в спине. Так, вроде бы в левую лопатку кто-то загнал спицу, а затем в том месте начало печь. Я встал с кресла и стал прохаживаться по комнате. Когда сел — боль, но уже не такая острая, усилилась. Болело моему ментальному двойнику, который не мог терпеть клеймо зверя на фасаде дома. Между мной и тем номером будто и не было полуметровой толщины стенки.
Коллега, заметив изменение в моем лице, сказал:
— Не переживай. У Любови Михайловны все к тому шло.
Мне захотелось рассказать ему поведанное мамой Голембиовской, дочерью Замулы и женщинами из интерната. Но я вовремя опомнился: он — бывший работник идеологического учреждения — был далек от мистики, или, как он говорил, «чертовщины». К тому же мое приключение на грани сна, о котором он знал, могло посеять в нем неуверенность относительно моего психического здоровья.
За Любовью Михайловной Копыленко, после того, как с ней случилось несчастье, ухаживала какая-то дальняя родственница. Они вдвоем жили в мире и согласии. Болезнь ее постепенно ослабевала, хотя на полное выздоровление нечего было и надеяться. Она когда-то, как и Наталья Голембиовская, поставила на литературу и достигла уровня прекрасного прозаика. Особенно привлекали читателя ее детские произведения. Именами персонажей из этих произведений называли детские магазины, игрушки и тому подобное. В моей памяти она осталась не разбитой параличом, а хрупкой пожилой женщиной с интеллигентным и не по женскому волевым лицом.
— Когда будут хоронить? — спросил я.
— Завтра. Отошлю некролог в газету и начну обзванивать писателей.

12

По мере того, как я поднимался на свой этаж, во мне оживал зверь-хранитель; он принюхивался. Недавно здесь прошла женщина, о чем свидетельствовал след духов. Когда я оказался у двери моего жилища, зверь во мне напрягся. Я ожидал, что вот-вот приоткроются двери какой-то из соседних квартир и из нее выйдет провокатор с собакой, но этого не случилось. Тем временем зверь мой уловил знакомый дух пашни.
«Какой-то психический комплекс», — мелькнула мысль.
Тот же запах ощущался и в моей квартире. Аромат кофе, который распространился по помещению, на время приглушил его. Но он не исчез. Собственно, его и не было, его улавливал мой зверь-хранитель. Особенно «ударило в нос» духом земли, когда я сел за компьютер.
«Здесь кто-то побывал», — сказал мой внутренний голос.
В этом я убедился, когда увидел, в какой последовательности расположены файлы в «меню». Это не был порядок, которого придерживался я.
— Да, тут кто-то хозяйничал, — сказал я вслух, и почувствовал, как на меня накатилось что-то тяжелое, как тогда, в хмурые дни кагэбэ, когда я, бывало, вернувшись из командировки, замечал, что в моей квартире был произведен обыск.
«Ты думаешь, тебе это пройдет даром?» — вынырнула из памяти угроза покойного кагэбиста.
Правда кагэбист мне, можно сказать, привиделся; возможно, и дух копанки — это только издержки моей психики, но в том, что за компьютером сидел чужой, не было сомнения. Впоследствии я в этом убедился, когда включил принтер — там были не мои установки. Некоторые файлы вывели на бумагу, некоторые, вероятно, скопировали. Утешением было только то, что все (почти все), кроме антологии, вышло в свет, а недописанный роман о казаках «засветился» отрывками в периодике с десяток раз. Но того, кто здесь побывал, вероятнее всего, интересовала не моя литературная наработка, а что-то другое — те эзотерические исследования, о которых я не раз рассказывал в кругу друзей. А в них речь шла уже не о дешифровке пророчеств, которые сбылись, а о предсказании будущих событий. Кому-то очень хотелось заглянуть на несколько десятилетий вперед, хотя бы и моими глазами. «А дудки вам! Все здесь». — Я ткнул себя мысленно пальцем в лоб. — И не в виде предсказания какого-то конкретного события, скажем, чем закончатся ближайшие президентские выборы, а в виде формулы, с помощью которой я могу посчитать продолжительность любой системы (политической, идеологической, конфессионной) любого народа. Мне нужно только знать точные условия задачи. «Мене, мене, текел упарсин» — «Посчитано, взвешено, решено». Властителей этого периода назовут ворами и бандитами в следующем.
То, что случилось с моим жилищем, ничем иным, как «осквернение», не назовешь. По опыту знаю, что немало дней истечет, пока я перестану думать о том, что здесь побывал чужой, который не только касался предметов, но и заглянул в мое сознание. Однако в этой ситуации был и положительный момент. Растаяло сомнение относительно мнительности. Я вдруг понял, что слежка, которую стал замечать в последнее время, — не комплекс бывшего преследуемого, а вполне реальная акция. Какая-то сила следила за каждым моим шагом. Если в кагэбистские времена филерами были мужчины, то теперь — в основном женщины. Я их узнавал в лицо. Но только узнавал — в памяти они не держались. Одна из них, лет тридцати, стройная, симпатичная, на сколько симпатичной может быть овчарка. Она появлялась тогда, когда город посещал какой-то высоко-поставленный чиновник. Делала вид, что зашла во двор перекурить. Негоже ведь женщине идти по улице с сигаретой в зубах. Поскольку я живу по раз и навсегда определенному расписанию, то ей точно известно, когда выхожу из дома и когда прихожу.
— Подохли б вы, твари! — сказал вслух. — Не таким я видел будущее, когда просил у Бога независимости Украине.
Оригинал-макеты обоих эзотерических книг, так как они занимали много места на диске, я скопировал на компакт-диск и стер из памяти компьютера. В электронной «папке», где они раньше хранились, остались только разделы, набранные в текстовом редакторе. Они также были расположены в той же последовательности, что и в книге. Но на этот раз все было перепутано. Первым стоял материал, в котором дешифрован текст тринадцатой главы «Апокалипсиса святого Иоанна Богослова». «И я видел зверя, выходящего из моря, который имел десять рогов и семь голов, а на рогах его были десять венцов, а на головах богохульные имена». Это был раздел, с которого я начал декодирование, после того, как открыл шифр. Только зачем было совершать преступление — проникать в мое жилище, «рыться» в моем компьютере, когда все это есть в моих книгах. Ответ напрашивался еще и такой: кто-то искал хоть малую зацепку в черновом варианте, которую автор мог изъять во время подготовки книги к печати, и которая должна свидетельствовать о подтасовке. Тот, кто-то, направив сюда исполнителя, не понимал, что речь идет не об идеологии, а об истине. Автор, которому дано было развернуть метафору пророчества, не имеет права на лукавство. Ибо «научным руководителем» исследования выступает не доктор каких-то наук, а Высшая Сила. «И я видел власть, которая из человеческого моря выходила, которая правила десятью царствами и имела семь сопредседателей, а эти семь сопредседателей были врагами церкви Христовой». Чтобы адаптировать древний текст на современный язык, надо знать условия задачи. А они таковы: «зверь» в оккультизме — тоталитарная власть, «море» — сообщество этносов в империи, «рог» — вертикаль этнической власти, «венец» — правитель над этносом. С человеческого моря Российской империи вышла новая власть, которая состояла из семи сопредседателей, а именно: Ленина, Троцкого, Сталина, Дзержинского, Зиновьева, Каменева, Свердлова. Все головы были врагами православия. На время после революции империю составляли десять царств, они же создали и «добровольное» объединение — СССР, это: Россия, Украина, Белоруссия, Молдавия, Азербайджан, Грузия, Армения, Узбекистан, Туркмения, Таджикистан. «А одна из голов была вроде бы убита, но эта смертельная рана исцелилась... И дана ей власть на сорок два месяца... И видел я второго зверя... И он выполнял всю власть первого зверя перед ним и делал все, чтобы земля и живущие на ней поклонились первому зверю, у которого рана смертельная зажила... И дано ему сделать так, чтобы все, кто не будет поклоняться образу зверя, убиты были». Это, так сказать, сюжетный стержень тринадцатой главы «Откровения...». В нем не ясно только, что это за срок — сорок два месяца. Это — три с половиной года, когда в новой империи властвовал Ленин. Он и есть «голова», в которую стреляли и «смертельная рана которого исцелилась». Излишне убеждать, что второй головой был Сталин. Одновременно он и его сторонники стали после смерти Ленина вторым зверьем (властью). И эта вторая власть, укрепившись, физически истребила представителей первой власти (первое зверье). Напрочь. К 1937 году не осталось ни одного ленинца. Убили не только их, но и их детей, достигших совершеннолетия. Тех же, которые не подросли, отдавали в специальные детдома, а при достижении ими совершеннолетия убивали. И все это происходило под флагом ленинизма.
Память моя тем временем искала ответ: почему за мной, патриотом, репрессированным имперской властью и реабилитированным во времена независимости, ведется такое тщательное наблюдение? Одно из возможных объяснений напрашивалось такое — для кого-то я представлял угрозу. Тот кто-то обладал структурой, которая имела возможность прослушивать мои телефоны и содержать информаторов. Тот кто-то не мог не знать, что я никогда не сделаю такого, что помешает независимости Украины. Итак, структура действовала не в интересах государства, а в интересах другой силы. Сила эта могла находиться как в Украине, так и за ее пределами. Впрочем, как и за пределами материального мира.
Таким образом, вырисовываются три возможных мотива слежения. Кому-то надо было иметь результаты моих исследований. Кто-то искал в моих эзотерических произведениях скрытую подтасовку. Для кого-то я стал угрозой — вопрос только, насколько серьезной?







13

Два момента сняли психическое напряжение, которое не покидало меня уже много дней. Выйдя из маршрутки «Феодосия — Коктебель» и пройдя несколько сот метров, я увидел над воротами Дома творчества писателей давний лозунг: «Улыбнись — ты в Коктебеле», и второй момент — когда открыл дверь номера. Это была та же комната, того же коттеджа, где мы девять лет назад блаженствовали с Марицей. Окно закрывала от солнца тень от маклюры, а на ветвях этого дерева висели плоды, похожие на теннисные мячики, только зеленые. Кровать была застелена, видимо, тем же голубым марселином. Прося в администратора этот номер, я не ожидал, что он свободен. Неожиданно все плохое, что следовало за мной черным шлейфом, отпало. Где-то далеко-далеко остались соседи из моего этажа Навоньченко и Ворона — конвоиры с собаками, и два алкаша с четвертого этажа — также сексоты и провокаторы. Здесь не было телефона и мне не придется снимать трубку, рискуя услышать дыхание гиены, которая терпеливо идет по следам раненого зверя. Я не чувствовал усталости, а на кровать прилег, чтобы поразмыслить о том, что делать, и сразу же уснул. Так же легко и проснулся; часы на мобилке показывали, что меня здесь не было два часа. Оттуда, откуда я вернулся, вынес намерение посетить могилу Максимилиана Волошина. Раньше это делал каждый раз по приезде сюда. Поднимался на гору, где в самом высоком месте находилось захоронение поэта и его жены. Но сначала подбирал на пляже камешек-гальку. Вокруг могил уже было много таких камней.
Один житель Крыма — караим как-то поведал мне рассказ своего деда о том, как раскулачивали Волошина в тридцатые годы. Несколько арб и телег, запряженных волами, — одним из ездовых был дед караима — подъехали к дому поэта. Из них сошли двое в кожанках, при маузерах. Они были немногословны. Осмотрели все, что находилось в доме и стали называть вещи, которые заберут. Волошин кивал, мол: «берите».
— Пианино также забираем, — сказал один из них.
— Забирайте, — ответил хозяин.
— Подсвечники, картины...
— Забирайте.
Второй в кожанке вышел и вскоре вернулся с группой грузчиков и ездовых. Выносили долго, пока дом не оказался пустым.
Местные жители ожидали, что вот-вот приедут и за Волошиным. Но где-то за месяц появился опять тот же обоз из арб и телег, наполненный скарбом поэта. Те, которые были при оружии, командовали, что и куда заносить. Как потом выяснилось, Волошин после грабежа позвонил Горькому, а уже Буревестник революции нашел рычаги, чтобы вернуть поэту его имущество.
Остается загадкой, как это семиглавый зверь простил автору такие слова:

В этом вихри — гнев веков свинцовых,
Русь Малют, Иванов, Годуновых —
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса —
Быль царей и явь большевиков.

Те строки были написаны по следам событий двадцатых годов, когда большевики уничтожили на полуострове двести тысяч людей. Пулеметы тогда строчили неделями и днем, и ночью; трупами набивали старинные генуэзские колодцы, вешали людей на деревьях, столбах и даже памятниках. Когда устраивали, так называемый, десант на Тамань — вывозили на баржах из Керчи в море и топили. Жертвами были воины Врангеля, не успевшие отплыть из Крыма, семьи знати, которая ожидала, когда затухнет мятеж в столицах империи, интеллигенция, татары, которые не знали русского языка и поэтому не могли прочитать большевистских запретов, да и все, кто попадал под горячую руку. «В этом вихри — гнев веков свинцовых»... Это был ураган смертей. По намерению Троцкого Крыму надлежало стать закупоренной бутылкой, из которой никому не дано было спастись. «17....другой Ангел вышел из храма, находящегося на небе, также с острым серпом. 18 И иной Ангел, имеющий власть над огнем, вышел от жертвенника. И с великим криком воскликнул к имеющему острый серп, говоря: «пусти острый серп твой, и обрежь грозди винограда на земле, потому, что созрели на нем ягоды». 19 И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия. 20 И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила аж до узд конских, на тысячу шестьсот стадий» (гл. 14).
Когда писалось пророчество, государства были укрепленными городами. «За городом» означает на краю государства. Крым был периферией, краем империи. Если перевести тысячу шестьсот стадий в километры, взяв за основу фараонов стадий (были еще вавилонский, египетский, Птолемеевский стадий т.д.), то получим 335 километров. По данным картографии СССР длина Крымского полуострова составляет 330 километров. Куда делись несколько километров? Скорее всего, ошибаются не св. Иоанн Богослов, а картографы. «Конские уздечки» — не только географический ориентир, но и временной. Началось все с седьмого ноября 1920 года, когда группа войск армии Фрунзе вброд форсировала Сиваш; форсировала вместе с лошадьми — значит, ропа была им не выше уздечек. Перекопские озера и Сиваш — мелководные водоемы, слой воды в которых в зависимости от времени года колеблется в пределах одного метра, то есть до высоты конской узды. Именно с этого времени и в этой местности началось «топтание ягод» на краю города, куда Ангел собрал «гроздья земного винограда». Администраторша, которой я когда-то подписал для библиотеки Дома творчества свои эзотерические книги, сказала, что ей известны и другие расстояния длины Крымского полуострова: на километр-два меньше, и больше того числа, которое я вычислил. Потом она много раз звонила мне по поводу различных моментов исследований, которые требовали объяснений или вызывали у нее сомнения. «...И иной Ангел, имеющий власть над огнем, вышел от жертвенника». Выстрел — это сгорание пороха и огонь вырывается из ствола. Метафора достаточно прозрачная: одна высшая сила говорит другой высшей силе, чтобы она сорвала с насиженных мест тех, кто уже «созрел», и бросила туда, где их будет уничтожено.

…В шуме пляжного разноголосья и шуршания волн о гальку раздался звук моего телефона.
— Сможете заглянуть ко мне после обеда? — спросила администратор Дома творчества. — У вас завтра последний день...
Это была приветливая женщина, возрастом и комплекцией, наверное, такая же, как и Марица, только шатенка. Ее можно было назвать соблазнительной. Она критически осмотрела мою фигуру с ног, в пляжных тапочках и шортах, до головы.
— Это загар, — сказала она.
— Так, а раньше...
— Вы были красный, как рак. Как только ваша спина не взялась волдырями.
— Я родом с юга. Летом там бывает очень жарко. К жаре адаптирован с детства.
— Я бы хотела попросить, чтобы вы передали нечто в одну организацию, в вашем городе.
— В какую?
— В АТБ, — сказала не очень, как мне показалось, уверенно. — И тут же добавила: Не волнуйтесь — ничего тяжелого.
— Так, а кому там?
— Да нет. На вокзале вас встретит их сотрудник. Завтра сюда позвонят и скажут его имя. Они вас и домой отвезут.
На шкафу стоял бюст Волошина — не такой, как во дворе его усадьбы, а изготовленный художественной рукой — бронзовый или под бронзу. Разные мелочи на полках и картина Кара-Дага на стене свидетельствовали о неравнодушном отношении хозяйки к искусству.
Вдруг мне стало не по себе — зашевелился мой зверь. Это не была его реакция на женщину. К тому же он только шелохнулся. Что-то его потревожило. Оно ­— ТО находилось не здесь, а в каком-то другом краю. Длилось это всего мгновение и вдруг исчезло. Я снова стал безмятежным, чужд всяких проблем, но этот рефлекс отложился в памяти.

На следующий день под вечер, когда моя собранная сумка уже стояла у дверей, позвонил телефон.
— Вы не забыли? — послышался голос администратора.
— Я уже собрался идти за горничной, чтобы приняла номер.
— Не надо горничной. Ключ только не забудьте.
...Я смотрел в окно маршрутки «Коктебель — Феодосия" и не мог понять причины смятения, охватившего меня после разговора с администратором. Ведь ничего странного во время нашего разговора не произошло. У меня оставалось еще немного времени перед отъездом, и мы поговорили на разные темы. Потом я посмотрел на часы и сказал, что уже пора. Мы поднялись, и она провела меня к двери. И тут я вспомнил, что она не дала мне то, что должна была дать.
— Да, конечно... Видите как... — На лице появилось что-то похожее на разочарование.
Мне показалось, что она была разочарована не из-за того, что мы чуть не забыли, а от того, что я вспомнил. Женщина подошла к окну и взяла сверток листов, обмотанный клейкой лентой.
— Мужчину зовут Евгений Петрович, — сказала она. — Он будет ждать у справочного бюро вокзала. — Через секунду добавила: — А еще — он отвезет вас домой. Не отказывайтесь.
Это был видимый план момента нашей встречи. А был еще невидимый — он-то и не давал мне покоя. Я знал характер этой женщины, чтобы не заметить, что она выполняла чью-то волю. Исполняла, не одобряя ее. На прощание она прижалась ко мне, чего раньше никогда не бывало, и сказала:
— Жаль.
— Что жаль? — спросил я.
Мгновение она засомневалась, а потом сказала:
— Ну, что вы уезжаете. — И добавила: — Я надеялась, что между нами произойдет хотя бы один такой разговор, как раньше. Помните мою подругу, с которой мы здесь тогда засиделись до темноты?

Было семь утра. У справочного бюро вокзала стоял только я. Стройный человек выше среднего роста появился неизвестно откуда. По крайней мере, во входную дверь он не заходил. Назвал мое имя, а я — его. Я достал из сумки сверток бумаги и отдал ему. Бумага не была завернута хотя бы в газету, а только опоясана скотчем. В памяти мелькнули руки администратора, которые накручивают на рулон клейкую ленту. Это не было нормально, чтобы человек, который всю жизнь имеет дело с документами, так небрежно обращался с их упаковкой. Тем временем встречавший смотрел, как я застегиваю сумку, уходить не спешил.
— Я на машине, — сказал он, — могу, отвезти вас домой.
У него было интеллигентное лицо, и говорил он вежливо, но в голосе угадывалось что-то, что не предполагало отказа. И тут я почувствовал в себе такой же рефлекс, как в кабинете администратора — во мне шевельнулся зверь. Только пошевелился, но и этого было достаточно, чтобы в памяти возникли одно за другим три напоминания о машине.
Мы перешли автостоянку перед вокзалом и вышли к трамвайной линии. Мужчина показал на темно-серый легковой автомобиль, который одиноко стоял на самой остановке трамвая. Тем временем владелец легковушки подошел к ней и открыл багажник. Вдруг я четко осознал, что ошибался, почувствовав себя в безопасности в первый день, когда появился в Коктебеле. На мне все время было чье-то пристальное внимание. Колебания, которое не покидало меня ни на миг во время приближения к машине, вдруг исчезло. Я внимательно посмотрел на мужчину. Он кивнул на сумку и сказал:
— Давайте сюда.
«Ты не получил моего согласия», — мелькнула мысль.
Послышался визг колес трамвая, который разворачивался на конечной остановке.
— Меня дома не было две недели. Ну, холодильник пустой... До базара здесь всего один квартал трамваем.
— Я вас подвезу до базара, мне все равно — в ту сторону. — Мужчина не спешил закрывать багажник.
Теперь у меня не осталось никаких сомнений: на сегодня было запланировано похищение. Легковушка стоит под знаком «остановка запрещена», значит в кармане этого симпатичного человека среднего возраста, кроме удостоверения водителя, лежит еще один документ, который дает право плевать на дорожные знаки. Лучшего случая, чем этот не найти: мол, из Крыма уехал, а домой не вернулся. Это делается только с одной целью...
«Машина цвета поздних сумерек», — мелькнуло в голове.

На лестнице меня встретили сразу двое: Навонченко с ротвейлером и Ворона с терьером. Своих животных они никогда так рано не выгуливали.
— А-а, конвоиры... Вам уже выдали пистолеты с глушителями? — поинтересовался я в ответ на их приветствия. — Не переживайте — выдадут, и на курок нажать заставят, и на пожизненное заключение впоследствии проведут — с почестями.
Они, молча, проследовали за своими животными. Им строго приказано не реагировать ни на слова, ни на неприличные жесты, которые я иногда показываю в веб камеру на косяке двери Навонченко. Конечно, те жесты, как и слова, предназначенные не «конвоиру», а подонку, который затеял эту совиную игру с писателем.
— Э-э... — крикнул я вдогонку. — А что вы делали целых две недели, пока меня тут не было? Балду били?
Многолетняя работа над метафорами пророческих текстов привела к тому, что я и сам уже стал мыслить метафорическими образами. Каждый раз, когда меня сопровождали или встречали конвоиры — соседи с собаками или те, кто шел за мной следом на улице, в моем воображении возникали то гиена, то бешеный пес, который неистово, хотя и беззвучно, лаял и из пасти которого падали хлопья пены. На шее у него был широкий ошейник с большой пентаграммой, от которого отходил и терялся в пространстве почти прозрачный поводок. Тот поводок кто-то подергивал и «кричал»: «Ату! Ату!». Ошейник был расшитый узором из ломаных линий. Кто бы меня ни конвоировал — девушка-подросток, видимо, из какого-то училища, или пенсионерка, которой уже далеко за восемьдесят (стукачка еще с энкавэдистских времен), а я видел морду рыжего, упитанного дворового пса. Этот бровко выбежал когда-то из глухой «зачепиловки» и прибился в большой город, а там его приручили и сориентировали, что важнее интересов клана, к которому он прибился, и собственных интересов, не существует ничего. Это был родной сын князя мира сего — плоть от плоти, дух от духа. Того «князя», которому еще недавно принадлежало все. Абсолютно все.

14

Кроме писателей, в зале сидело еще с десяток журналистов, филологов из университета и каких-то неизвестных мне людей. Вдруг взгляд споткнулся на знакомом лице. И тут у меня все поплыло перед глазами — то была черноволосая женщина, пришедшая когда-то на мою встречу с преподавателями филфака, которую я видел потом в астральном мире. «Кто ее сюда позвал?» — мелькнуло в голове. На мгновение я словно оказался на пороге сна, все пространство зала заполнило видение астрального мира. Писатели, казалось, сидели на дне мутного водоема, в котором двигались человеческие оболочки. «Сейчас вынырнет Бутко», — подумалось. Он действительно появился возле брюнетки. Это был другой человек, но только лицом. На самом деле, я знал, что он Бутко, лишь в чужом облике. «Господи, не дай сойти с ума!» — «ахнул» мысленно. Моментально видение исчезло. Передо мной снова возникло помещение, заполненное людьми, на стенах, между высокими окнами, висели полотна и эстампы мастеров кисти. Зал ведь принадлежал художественному отделу библиотеки.
Впереди трибуны, к которой я подошел, сидели семеро писателей и смотрели на меня глазами, в которых нельзя было угадать ни настроения, ни мысли. «Глаза соседей с моего этажа», — мелькнуло в голове. И снова видение заполнило пространство. У ног семи появился огромный черный пес-ротвейлер, он лежал так, что ноги каждого из них касались его туловища, но собака вдруг исчезла. «Да это же одно существо о семи головах», — подумалось мне. Формируя антологию прозы, я не знал, что творится вокруг. Оказывается, эти семеро бешено работали над тем, чтобы отстранить меня от руководства Союзом. Не было такой клеветы, какой бы в меня не бросали. А сегодня семь пар их глаз должны были сбивать меня с толку во время доклада. Это был своеобразный президиум, сидевший спиной к залу: семь их пар глаз, ассоциировались с семью дотами, с которых меня обстреливали. За ними — ряды кресел, заполненных людьми, аж до стены с противоположного края. Единственное место, в первом ряду, за спинами «президиума», было пустым.
Только я произнес несколько вступительных фраз, как в приоткрытую дверь вошла Бамбула. На лицах кое-кого из семи появились улыбки. Я запнулся на мгновение, ожидая, пока она сядет. Ее фигуру покрывала тяжелая шаль, которую можно было бы назвать и одеялом, если бы не ярко красный цвет. На крепком крестце и спине блестел то ли драп, или бархат — какая-то плотная ткань. «Бодрая, выгулянная», — вспомнились слова мамы Голембиовской о гостье, некогда посетившей их. И тут мне, уже не впервые, пришло в голову, что это может быть одно и то же лицо. Как и в случае с посетительницей Замулы. И не та ли это Евфросиния, о которой рассказывали женщины из интерната? Я не знал, к каким последствиям может привести ход моей мысли, но вдруг почувствовал, как у меня начали остывать ноги.
—....Вот я только что назвал тех, кто ушел от нас, а теперь скажу о тех, кто пополнил нашу организацию...
— Зачем? Мы их и так знаем, — сказала одна из семи голов напротив.
— Пусть говорит, — послышался низкий голос Бамбулы у него за спиной.
После нескольких реплик, брошенных с «президиума», я понял, что в таком режиме мой доклад просто скомкают, и стал читать из напечатанного текста, который заранее положил перед собой. Между тем от возгласов и реплик из «президиума» развеялась атмосфера духовности, которая в такие моменты всегда царила в коллективе. Теперь собрание напоминало политический клуб. Как и в политической среде, я пропускал мимо ушей некорректные, время от времени агрессивные замечания, и только изредка поднимал глаза на зал. Больше всех неистовствовала Бамбула — бросала какие-то реплики, начинала громко кашлять, именно в тот момент, когда речь шла о моих достижениях в издании книг писателей. Все время я чувствовал на себе мощную струю ненависти — источник того потока шел от брюнетки. Хотя кагэбиста Бутко за спиной и не было, но я точно знал: он где-то рядом. У меня не возникало сомнений: за то, каким быть Союзу в ближайшем будущем, схлестнулись две силы — воинство Архистратига Михаила и оккультные маги Темного Сателлита. Не люди, а невидимые сущности. Борьба шла за сообщество единомышленников, которое на протяжении нескольких десятилетий сеяло добро в человеческие души. Каждый раз, когда вскакивала Бамбула, мне казалось, что своим знаменем начинал размахивать князь мира сего.
Доклад был рассчитан максимум на сорок минут. Часы на стене показывали, что прошло двадцать, а я не прочитал и половины материала. «Опущу какой-то из блоков, например, о работе с молодыми», — рассуждал. Однажды я заметил в себе способность думать параллельно на две разные темы. И сейчас — делал доклад и одновременно анализировал ситуацию. Сложилось так, что три четверти писателей меня безоговорочно поддерживали. Одна же четверть была из тех, кто не получил за период последней моей каденции чего-то, что планировал получить, например, издать книгу. Так случалось всегда. Не она — четверть сформировала «президиум», сделала это другая — внешняя сила. Сила, которая внедрила в писательский коллектив Бамбулу и которая надеялась перетянуть на свою сторону кого-то из моих сторонников; сила, вселившая нас в здание под номером восемнадцать, да еще и на проспекте имени сатаны.
Посреди семерки сидел рыжий, весь в веснушках прозаик, автор двух книг. Он уже был пенсионного возраста и на хлеб зарабатывал филологией. Его знали как коммуникабельного, общительного человека. Одесную расположился его университетский товарищ Дрыжченко — упитанный мужик, который христианство считает «гебрейской» верой. Он также приближался к пенсионному возрасту, а его поэтическое наследие составили три тоненьких поэтических сборника. Слева от рыжего сидел маленький человечек, уже немолодой, который не издал ни одной книги. Был период, когда писательскую организацию, с целью ее омоложения, комплектовали творческой молодежью. Небольшая поэтическая книга на шесть авторов и стала его пропуском в союзовский коллектив. Это было лет двадцать с лишним назад. За это время он не издал ни одной поэтический «бабочки». Чем занимался все это время, никто не знал, говорили, что это были какие-то оккультные занятия.
Так размышляя, я одновременно называл авторов и их книги, увидевшие свет в последние три года.
— Не густо, не густо... — заметил громко один из «президиума», старый уже человек.
— Циба, когда ты издал последнюю книгу? — послышалось из зала. — Можешь не вспоминать. Двадцать пять лет назад. И ни одной публикации в журнале или хотя бы в газете. Так придержи язык.
Это была первая реакция одного из моих сторонников на бесцеремонность «президиума». Переполох, который после этого поднялся, нельзя было назвать базаром, это было что-то другое... Мне показалось, что семь человек обволокло рыжим туманом или дымкой, которая то сгущалась, то редела в зависимости от того, кто какие слова бросал в зал. Позади их время от времени, казалось, вырывалось пламя — это вскакивала Бамбула. Все семь лиц стали красными. За много лет я впервые увидел их рядом. «Да это одно существо», — снова пронеслось в голове. Они были разной масти, роста, образования, но то, что объединяло — бешенство, одержимость, стремление чего-то, делало их сиамскими близнецами о семи головах. Тем стремлением было не только увидеть в кресле председателя Алисию Бамбулу, а нечто большее и значительно хуже. Время от времени перед моим внутренним взором возникал большой ротвейлер, который уже не лежал, а стоял у их ног и смотрел на меня желтыми в черную крапинку глазами, такими же, как и в Бамбулы. Если лица семерых были красные, то широкое лицо новобранки стало пурпурным, как и ее накидка. «И увидел я женщину, сидящую на звере, переполненном именами богохульными, с семью головами... И жена облечена была в порфиру и багряницу... В руке она имела золотую чашу, наполненную мерзостями и нечистотами блуда ее...», — несся в памяти текст из «Апокалипсиса». Из «чаши» Бамбула выплескивала грубость, беззастенчивую клевету на все правление и на меня в частности. Будто и не она еще месяц назад затягивала мне «многая лета». За два с половиной десятилетия как я пребываю в этом коллективе, ничего, даже отдаленно похожего не помню. Бывали интриги и зависть, случалась и подлость, но совершенно разнузданного нрава никогда не проявлял ни один из писателей.
Между тем шум постепенно утих, и я продолжил называть авторов и их издания. Нельзя было никого пропустить, потому как книги издававшихся писателей, это — основная составляющая в деятельности коллектива. Я уже пятый раз назвал фамилию автора, сидевшего в «президиуме» рядом с Цибой, как кто-то в зале не выдержал:
— Это тот, который рифмует «калина-Украина», «мова-соловьина»?
— А ты что, против независимости? — огрызнулся в зал автор.
Этот поэт свои стихи «извлекает из чернильного колодца»*. Если бы я этого не знал, то подумал, что ему завидуют — ведь пять книг издал; правда, за свой счет.
Вспыхнул новый спор, и то уже было не противостояние двух людей, а двух лагерей. Чаще слышался пискливый голос жены толстого сатаниста, сидевшей рядом с ним в «президиуме», и — полубаритон Бамбулы. Красный туман над семью головами становился гуще, а вскакивание за их спинами Бамбулы все больше смахивало на языки костра. Женщина действительно напоминала «блудницу» на семиглавом звере, одетую в «порфиру и «багряницу». «Зачем она укуталась в красную накидку? — мелькнула мысль. — Чтобы продемонстрировать свою конфессионную принадлежность... Но перед кем? Не перед невидимым ли воинством князя мира сего? Ведь порфира и пурпур — синонимы красного цвета». Нет, тут сидит кто-то из земных, кому важно, чтобы борьба за судьбу духовного ордена, которым был писательский коллектив на протяжении последних десятилетий, проходила под ритуальным лозунгом темных. Однажды я нашел на своем письменном столе бумажку, на которой красным фломастером было написано число 7560. Когда я поинтересовался у моего заместителя, кто ее оставил, он сказал, что не знает. Я бы скоро об этом забыл, если бы не привычка составлять цифры любого числа в теософскую сумму. 7560 в сумме дает восемнадцать, — а это код числа зверя. Со временем оно, конечно, выпало бы из памяти, если бы не стремление понять, почему все тоталитарные режимы, от Вавилона до советской империи, включая фашистскую Германию, имели государственный цвет красный. Я обратился к физике и обнаружил, что длина волны любого предмета красного цвета имеет 7560 ангстрем. Так вот в чем дело! Длину волны не изменишь. Итак, сатанинство вечно. Дом, в котором находится офис Союза писателей, как и зал, где сейчас проходит отчетно-выборное собрание, находятся в ведомстве темных сил.
Человеку свойственно оперировать знаниями, которые хранятся в его памяти. Я мыслил категориями древнего пророчества. «А женщина, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями». В тексте пророчества семь голов зверя, что на нем сидела «женщина», это головы того зверя, который из моря человеческого вышел в семнадцатом году прошлого века. Это Ленин, Троцкий, Сталин, Дзержинский, Свердлов, Зиновьев и Каменев. А был еще семиголовый зверь, на котором «сидела» женщина во времени, это: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Черненко, Андропов, Горбачев. После Горбачева зверя уже не стало. Всего же зверь просуществовал семьдесят три года и семь месяцев, как и предсказал Нострадамус. Теперь в писательской среде восстает микрозверье о семи головах и женщина на нем сидит. А затем возникнет такое же микрозверье в других творческих союзах — художников, композиторов, театральных деятелей, т.е. там, где люди литературы и искусства работают над просветлением душ после апокалиптических.
Объединяются? Нет — уже объединились, две темные силы — земная и та, которая из Темного Сателлита. Князь мира сего, на время притихший после развала его империи, теперь поднимается на ноги.
— Регламент, — послышалось от «президиума». Это сказал поэт, некогда упрекавший, что я способствую изданию книг мертвых писателей, а не его.
Между тем доклад мой подходил к концу. Я еще сказал о работе с молодыми и назвал несколько имен — будущих профессиональных писателей. После этого взял слово мой заместитель.
— Кто желает задать вопрос? — обратился к залу.
Вначале он был избран председательствующим на собрании и, вместе с секретарем собрания, сидел за столом президиума (настоящего).
Руки подняли все семь «голов» и Бамбула.
...Больше всех неистовствовал Циба. Я так и не понял его вопрос, потому что это было, по сути, выступление, в котором меня обвиняли в продаже предыдущего офиса писательской организации. Каждое слово, фразу он выкрикивал не своим голосом. Лицо наливалось кровью, как у тех, кто когда-то кричал «даешь». Как-то Задорожный отметил: «Когда выступает Циба, с меня будто бы кто-то высасывает энергию». «Поразорявшись», Циба сел и сразу на только что оголтелом лице появилось выражение умиротворения. Он был энергетическим вампиром, и об этом все знали. После председательствующий предоставил слово для вопроса рыжему из семерки. Этот тоже сделал, по сути, выступление. На его нордическом лице угадывались спокойствие и доброжелательность, а лексика, пестревшая чужеродными словами, выдавала человека, который привык выступать перед коллективом филологов. Сказать попроще, была набита, словами типа «концептуально», «корректно», как фаршированная щука специями. Несмотря на выразительную жестикуляцию костлявыми кистями, я так и не понял, к чему он подводил. «Этому напяливать на себя красную хламиду нет надобности, — подумалось мне. — Он красный: волосы, лицо, руки. И родился в год, месяц и день сатаны». Рыжий еще не успел сесть, как поднялся поэт, который меня упрекал в том, что я не издаю его книг. Он также не спрашивал, а говорил — страстно, можно сказать энергетически, жестикулируя руками, но я (и, видимо, все остальные) не понял о чем это он. В недалеком прошлом в русской литературе таких называли «говорящими молчальниками». Это был один из поколения «цицеронов», порожденных старой системой. И тут подняла руку Бамбула. Хотя в зале немало писателей также просили слова, но взгляд председателя остановился на ней. Я удивленно посмотрел на него, ведь третий раз подряд он поднимал моих оппонентов. По тому, как быстро тот отвел глаза, мне все стало ясно. Одновременно что-то сильно ударило в грудь, на миг охватило безразличие. С этим человеком я работал пятнадцать, лет, между нами сложились дружеские, доверительные отношения. То, что сейчас происходило, имело только одно название: «предательство». Где-то год назад, когда я принял решение не выставляться больше на председателя, он убеждал потерпеть еще одну каденцию ради издания антологии прозы. Между тем широкая фигура Бамбулы нависла над семью головами «президиума».
— Отборное общество, — начала она приятным низким голосом.
И тут я заметил, что пропустил момент, когда во мне появился мой зверь. Он не рвался, как тогда, когда поздравляли новеньких с членством в Союзе. Просто смотрел на женщину в красной хламиде, как она жестикулировала правой рукой, а в левой, сжатой в кулак, что-то держала. На мгновение показалось, что Бамбула смутилась. Но только на миг. Она стала повторять все, что сказал Циба, как вдруг кто-то крикнул из зала:
— Это вопрос или выступление?
— Благородное общество, а вопрос такой: не пора ли нам обновить руководство организации?
В зале прокатился гул.
— Сейчас у нас тема вопросов, а не обсуждение деятельности правления, — напомнил председатель и показал на сатаниста Дрыжченко с протянутой рукой, сидевшего рядом с рыжим. Мол, говори...
Это была четвертая из семи голов, которой предоставил слово ведущий собрания. В зале послышались возмущенные возгласы. Человек говорил невнятно, шепелявил. Повторил сказанное Цибой, добавил, что помещение, в которое переехала организация, хуже предыдущего. Дальше я слушал и не слышал, смотрел и не видел. Удар в грудь, который я испытал минуту назад, неизвестно кем нанесенный, превращался в острую боль и находился где-то вне тела. С тем «послышались» слова, сказанные старческим голосом не в зале, а в другом измерении: «Здесь свил гнездо господин шестьсот шестьдесят шесть». Вдруг пришло осознание: все, к чему я шел все эти годы, начало рушиться. Потускнел невидимый эгрегор — духовное тело писательского коллектива, который я подпитывал новыми произведениями писателей, извлекал из небытия еще неизданные наработки умерших, пропагандировал их в средствах массовой информации. На мгновение мне привиделось облако, все пронизанное солнечными лучами, которое вдруг стало таять.
...Бамбула вышла на середину между залом и трибуной. Мне показалось, что женщина действительно была одета в «порфиру и багряницу» и что она слезла со зверя. Окинула взглядом все семь голов, а потом посмотрела в конец зала, где сидела худощавая брюнетка — работница университета, и та ей улыбнулась.
— Отборное общество, — начала Бамбула, — Недавно я вернулась из Иерусалима, где побывала у Гроба Господня. Вот, — она разжала пальцы левой руки и показала кусочек какой-то породы, — это камень из того места. Я его всегда ношу с собой, как память о благодати, которая тогда сошла на меня. Я это к чему? К тому, что когда вы доверитесь мне, то я сделаю, чтобы вы могли печатать свои книги, получать литературные награды и тому подобное. Я все сделаю, чтобы наша писательская организация, наконец, зажила полноценной творческой жизнью.
— Откуда тебе известно, что такое полноценная творческая жизнь? — раздался женский голос из середины зала. — Тебе уже за полсотни, а ты только переступила порог Союза.
Встал председательствующий и жестом попросил не мешать.
Между тем воркотливый голос Бамбулы, а еще раньше одобрительные выкрики ее единомышленников, делали свое дело. Скоро я заметил, что у нее было больше сторонников, чем семь с ее «президиума». У некоторых на лицах угадывалось неистовство. Происходила поляризация коллектива. И тут подал голос Олег Задорожный, который сидел посреди зала. У него было спокойное лицо без признаков нервозности.
— Простите... Вопрос по ходу выступления. Где, вы говорите, нашли тот камень?
— У Гроба Господня, — сказала женщина.
— Мне недавно звонил из Израиля Исаак Кобицкий. Ну, чтобы сообщить, что у него там книжка вышла, в которую вошли и переводы моих стихов. Он вас знает и интересовался вашим творчеством.
— Да, конечно, — согласилась Бамбула. Однако на широком смуглом лице ее мелькнула озабоченность.
— Речь идет о поэме, материал к которой он способствовал вам разыскивать. Ну, не он, а вывел на людей, которые знают тему.
— Олег, к чему здесь это? — вмешался председатель собрания. — На секции поэзии будешь говорить.
И тут вскочил Манжура:
— А чего ты не перебивал Цибу, который нес всякую ахинею, других из той же компании? Пусть говорит. Говори, Олег!
— Да я, собственно, много времени не отниму. Хотел просто спросить, как продвигается работа над поэмой. Это тема Иуды Искариота. Все дни пребывания в Израиле госпожа Бамбула посвятила поиску поля, которое Иуда когда-то купил за тридцать сребреников, и места, где росло дерево, на котором он впоследствии повесился. Там она, как говорят те, кто ее сопровождал, подбирала какие-то камешки. У вас, госпожа Алисия, в руке порода, похожая на известняк. У Гроба же Господня в наше время вы можете найти разве что кусочек кирпича или бетона.
На мгновение зал онемел. На лицах писателей стали появляться улыбки — у кого иронические, у кого ехидные. Но вдруг заговорили все семь голов «президиума». Это была вспышка одержимости и паники. Нельзя было разобрать, кто о чем говорит; угадывались только слова «черный пиар», «он порочит» и неистовые крики Цибы. Лица всех семи налились кровью и напоминали цвет «одеяла», которое покрывало Бамбулу.
Между тем Задорожный не садился. Он окинул бесстрастным взглядом зал, остановил глаза на семи головах, которые теперь обернулись и злобно кричали в его сторону, сказал:
— Почему вы возмущаетесь? Человек избрал интересную тему. Кстати, Исааку понравилась не так тема, как идея будущей поэмы.
— Какую мерзость ты еще придумал? — взревел толстяк из «президиума».
Задорожный мгновение поколебался, потом ответил:
— А идея поэмы такова — не бывает Христа без Иуды. Так сказал Кобицкий. Пусть госпожа Алисия сама уточнит.
На секунду все семь голов замолчали. Наступила тишина. И тут раздался спокойный старческий голос:
— Глубокая мысль.
Я окинул взглядом ряды, но не заметил никого, кому бы мог принадлежать тот, знакомый мне голос. Только наткнулся на острый взгляд брюнетки, которая сразу же перевела взгляд на Бамбулу, они словно беззвучно обменялись мнениями. Я заметил, что никто не отреагировал на реплику, сказанную старческим голосом. «Но она прозвучала, — мелькнуло в голове. — Или ее сказано было только для меня?». Часы на стене показывали, что собрание уже длится два с половиной часа. Неожиданно над головами, стала появляться серая субстанция; она быстро темнела, обретая очертание человеческой фигуры, и уже через мгновение превратилась в высоченного, около трех метров, мужчину в черной одежде, у которого на голове был толстый, точнее сказать мощный, рог. Желтые глаза призрака уставились на меня. Вдруг я почувствовал, как меня пронзили два невидимых луча (струи) и понял, что знаю все о нем: возраст — ему было семьдесят три года и семь месяцев, его деяния, совершенные при жизни. От пришельца исходил запах мертвечины, который источали сельские хаты весной, когда начинали оттаивать замерзшие зимой трупы убитых голодом людей. Мой слух улавливал знакомые звуковые вибрации — перестук колес длинного-предлинного товарняка, в котором «перебрасывали» на северо-восток огромные массы людей — не сотни и тысячи, а много миллионов, большинство из них уже не вернутся на родную землю. Пришелец как бы завис в пространстве, едва не касаясь рогом потолка, однако в зале его никто не замечал, как не улавливал и запаха, и стука колес. Видели только я и мой зверь. Призрака облегал черный китель, застегнутый под самый подбородок, он имел черные же брюки и такого же цвета сапоги с низкими голенищами. И тут я почувствовал, как во мне возникает еще одна сущность, не чужая, то был всеже я, но не писатель, а обыватель, который оказался перед ужасающей силой. Сущность, появившаяся во мне, пережила на генетическом уровне притеснения и зверства нескольких поколений, и теперь готова была заискивать перед бедой, которая вдруг вернулась, и повиноваться ей... Тем временем желтые глаза призрака никого не замечали, а смотрели, нет — исследовали меня. И зверь мой вдруг притих. Конечно, нас рассматривало зло тысячелетий, которое вобрало в себя всю жестокость Вавилона, Мидо-Персии, Греции и Рима. Его всплеск испытало, совсем недавно, в двадцатом веке, население крупнейшей в мире империи, где появился на свет и вырос я. Длилось оно — зло, в этот раз, семьдесят три года и семь месяцев — без малого три поколения. Рог черного человека был древний — в том месте, где он вырастал из черепа, угадывались чешуйчатые трещины в окружении кучерявчиков волос. Кожа призрака не принадлежала человеку черной расы — цвет ее имел иное происхождение: это было наслоение страданий, ненависти и проклятий, «налипавших» на фигуру в течение трех поколений. Фигура «плавала» между потолком и головами писателей. Ее никто не видел, кроме меня и моего зверя. Я мог бы сравнить ее с голограммой человека, которую невидимый проектор держал над залом. И тут я увидел, что глаза призрака не имели человеческого блеска и напоминали кружочки какого-то желтого минерала или металла. Это был истукан, который две с половиной тысячи лет назад приснился царю вавилонскому Навуходоносору, точнее — уменьшенная проекция истукана, направленная из астрального мира сюда, где решалась судьба одного из светлых эгрегоров. Хотя пришелец из потустороннего мира имел черные лицо и кисти рук, но мне было известно, что голова его была из чистого золота, грудь и плечи — серебряные, нутро и бедро — медные, голени его железные, а ноги — частично железные, частично из глины. Это был символ неограниченной, единоличной, власти. И тут призрак исчез. Часы на стене показывали, что собрание длится уже три с половиной часа. Истукан «плавал» над головами целый час. Мне же показалось, что всего несколько минут. Не стало во мне и обывательской сущности, и зверь мой, так сказать, поднял хвост.
Что-то говорил Павлишин. Ага, он просил, чтобы собрание позволило писателям из других городов области проголосовать чуть раньше, потому, что вечером им трудно будет добираться. Затем, уже после собрания, я вспомнил выступление каждого, но теперь целый час словес выпала из памяти. Как будто и не было того диспута. Мне было известно лишь то, что на председателя союза выдвинули две кандидатуры — меня и Бамбулу.
Я смотрел на семь голов и думал: «Почему семь? Почему» зверье, которое с моря выходило, имело семь голов»? Почему «женщина на семиглавом звере»? И тут на память пришло когда-то читанное мной: для вавилонян мир был наполнен духами — добрыми и злыми. Но больше было злых, а из этих самые опасные — «семь злых». «Семеро их, семеро...На горе Запада они родились, на горе Востока выросли, в ущельях сидят они везде, в пустынях встают... Но среди мудрых богов неизвестны они, имя их не существует ни на небе, ни на земле». Из «семи злых» чуть ли не самой опасной считалась женщина-демон Лилит. Имя это было написано на бирке, привязанной к пальцу ноги младенца, которого нашли в копанке, где люди глину берут. Тот младенец через много лет стал женщиной Евфросинией Бамбух. «Колдунья, которая ходит по улицам, проникает в дома, бегает по закоулкам, прыгает по площадям, оглядывается, путается под ногами. Она отнимает силы у хорошего мужа, красавицу-девушку лишает плода, взглядом своим убивает красоту ее... Увидела меня колдунья, пошла следом, ядом своим помешала мне идти, колдовством своим замедлила ход мой, отдалила меня от бога моего».
Вдруг вскочил один из семиглавого «президиума» — маленький человечек.
— Я против того, чтобы позволять раньше... — сказал он.
— Почему? — поинтересовался председательствующий. — Бюллетени почти готовы. Мы сделаем перерыв, а там останется только подсчет голосов... — Мой недавний заместитель еще не сообразил, что десяток писателей из городов области — мои сторонники, а следовательно, отдадут свои голоса за меня.
Поднял руку Манжура:
— Этот человек не имеет права быть за или против, — сказал он. — Он не издал ни одной книжки художественных произведений. Одному Богу известно, как оказался он в писательском коллективе.
— Но ведь он член Союза и права голоса его никто не лишал, — сказал председательствующий. — К тому же публицистику еще никто не отменил.
— Я сказал, что он журналист, а не публицист, — возразил Манжура, опускаясь в кресло. — Я издал десяток книг художественной прозы, а он — ни единой. Что это за игра в демократию?
Председатель таки поставил на голосование просьбу Павлишина, и собрание позволило группе писателей из других городов проголосовать первыми и уехать.
На дворе уже смеркалось. Я сидел на боковом стуле у окна, от которого становилось все холоднее в спину. Мой взгляд охватывал ряды писателей и председателя собрания с секретарем. Чудовище исчезло, но след от него остался на семи головах «президиума» и лицах некоторых из тех, кого я еще недавно считал своими единомышленниками. На собрании сидел пятьдесят один писатель из шестидесяти. Остальные — старые или больные, среди которых половину можно было назвать классиками. Они все прислали письма с обращением к собранию с предложением оставить меня руководителем организации. Председатель же собрания даже не зачитал их. Только сказал, что поступили письма от «некоторых». Раньше такие письма бросали в ящик для голосования. Это был второй удар моего заместителя.
Опломбированная урна с маленьким висячим замком стояла в офисе писательской организации, который находился на том же этаже, что и читальный зал, где проходило собрание. Десять писателей из других городов заходили по одному, чтобы бросить свой бюллетень. На дверях стоял мой заместитель. Тем временем в комнате секретарши продолжали допечатывать остальные бюллетени.

Иногородних уже не было. Зато у дверей появились двое: Дрижченко и Циба. Они оттолкнули от двери недавнего председателя собрания; послышались слова: «нелегитимное голосование», «отдай ключ от ящичка», «члены счетной комиссии». Когда мы с Задорожным подоспели до офиса, то на столе уже лежала вскрытая урна, а рядом кучка проголосованных бюллетеней. То были десять моих голосов; я их спрятал в карман. Вдруг мне показалось, что от толстого Дрижченко и старого Цибы «раздался» перестук колес товарняка. Мой недавний заместитель стоял растерянный. На меня не смотрел.
— Кто вскрыл урну? — ледяным голосом поинтересовался Задорожный.
Недавний председатель собрания кивнул на Цибу. Вряд ли у председательствующего силой забрали ключ. Вне всякого сомнения, это был заговор «президиума» с моим заместителем. Таким образом, у меня украли десять голосов, не считая девяти писем, которые прислали старые писатели.
Дальше все происходило как в тумане.

15

Дом, где я живу, краеугольный — с одной стороны он выходит на улицу Гоголя, с другой — на Шевченковскую — на то трехэтажное здание, в котором когда-то находился энкавэде. Во дворе его, еще в довоенное время, лежали штабеля замороженных и присыпанных февральским снегом трупов. Выход из нашего двора — как раз напротив того двора. Теперь там, через дорогу, стоит информатор. Второй стукач ожидает меня у выхода на улицу Гоголя. За несколько месяцев я убедился, что эти наблюдательные пункты никогда не пустовали. Менялись только наблюдатели. Они стояли всегда — в выходные и праздники, в мороз или жару, в пургу или дождь. И это помимо тех, которые жили со мной в одном подъезде и в самом дворе. Каждый день мной занималось минимум четверо — двое стукачей на улице и двое провокаторов-соседей. Хотя я не уверен, правильно ли называть этих последних провокаторами. По сути они — конвоиры с собаками. Один Навонченко с огромным ротвейлером, весом, как средний человек, второй Ворона с собакой несколько меньше. У Навоньченко в косяке двери вмонтирована веб камера, которая соединена с компьютером. Каждый раз, когда отклоняется дверь моей квартиры, изображение попадает на экран его монитора. Выйти незамеченным невозможно. Ведь рабочее место соседа — его квартира. Мне кажется, что картинка по открыванию и закрыванию моих дверей также передается по скайпу на монитор компьютера подонка, который возглавляет преследование. Сначала меня удивляло, откуда им известно, что я скоро выйду, ведь каждый раз, когда отклонялась моя дверь, выходил и кто-то из конвоиров — уже одет. Но однажды я стал чистить бритву и, разобрав ее, вдруг обнаружил там жучок. Такие же жучки стояли еще в двух моих бритвах. Итак, включая электробритву, я давал им знак, что собираюсь выходить из квартиры. Хотя, я не уверен, что в моем жилище где-то не спрятана камера видеонаблюдения, а сосед-конвоир не наблюдает за мной ежеминутно.
А еще были те, которые встречали и сопровождали меня возле гаража, на даче, в институте, где я с недавних пор работал по контракту. Итак, взяв наименьшее число конвоиров (а их было в два, а то и в три раза больше), двое из которых были конвоиры-провокаторы с собаками, я прикинул годовые затраты в человеко-днях на мою персону — просто умножил четыре на триста шестьдесят пять и получил 1460 человеко-дней или 48,6 человеко-месяцев. Если взять среднемесячную заработную плату 2000 грн., то в сумме это составляет 97 300 грн. Но за мной ведется наблюдение-провокация (речь идет о том, чтобы я обязательно видел) уже более десяти лет. Таким образом, за это время было истрачено 973 000 грн. И это не считая расходов на оперативников, которые сопровождают меня в поездках, провокаторов у моего гаража, на даче, в институте — их там целые ячейки — преимущественно пенсионеры. Увидев эту сумму, я пошел дальше в своих подсчетах. Сосед Навоньченко — владелец ротвейлера как-то сказал, что на содержание собаки тратит шестьсот гривен в месяц. В голове моей тогда мелькнуло: большинство пенсионеров получают пенсии только чуть больше тысячи. Этот, молодой еще человек, на работу не ходит, живет один, оплачивает двухкомнатную квартиру. То же самое можно сказать и о его соседе справа Вороне, который также живет один в двухкомнатной квартире с собакой, на работу не ходит. Я уже не беру во внимание скользкого человечка с третьего этажа, какого-то Изюмского, и двух алкашей с четвертого. На этих — последних, пожалуй, средства не тратят, а обходятся обещаниями сделать что-то для детей. Затраты на одного только человека в одной только области я экстраполировал на двадцать шесть регионов и получил 2 230 666 грн. в год. Если же такая паутина провокаторов как у нас здесь, действует во всех регионах уже десять лет, то расходы бюджета составят 22 306 660 грн. Это если преследуют только по одному человеку в области. После этого числа я снова погрузился в метафору: перед внутренним взором моим возник амбар с мешками, наполненными не зерном, а золотыми монетами. Я увидел больших крыс, прогрызающих мешки, из которых высыпаются на пол монеты; у каждого мешка уже лежала кучка кружочков из блестящего металла. Вдруг по хранилищу пронесся сквозняк, и монеты исчезли. Их словно сдуло ветром, как «полову из гумна жатвы». Не стало и крыс, но вот из щелей налезли другие крысы и принялись деловито прогрызать заплаты на мешках, неизвестно кем ранее наложенные. Потом я «увидел» где-то наверху премьера, который сокрушался вслух: «И где я возьму столько денег, чтобы накормить пенсионеров?».
Когда-то кагэбисты, которые меня допрашивали, показали большую кипу документов, мол «вот видишь, сколько у нас на тебя есть!». Когда я просмотрел ту кучу бумаги, то обнаружил, что все они — экземпляры «Письма творческой молодежи», которые напечатали Самарский и Кульчинский с целью разослать во властные инстанции. Из властных инстанций «Письмо» рикошетом летело в КГБ. Ни одного доноса среди них я не нашел.
Тогда еще не было мобильных телефонов, и оперативные доносы поступали на бумаге. Если бы и теперь не было мобилок, то материал на меня составил бы по минимуму: четыре умножить на триста шестьдесят пять и умножить на десять будет 14 600 страниц донесений — пустых идиотских текстов. Наподобие:
«...Получив сигнал, что объект выходит из квартиры, я поспешил покинуть свое жилище. На приветствие он не ответил, зато внимательно посмотрел на мою шею и сказал: «Ты почему, Линник, без ошейника вышел? Жить надоело?». Я подумал, что он имеет в виду галстук, но на всякий случай поинтересовался, о чем это он. Объект ответил: «живодеры сейчас по дворам рыщут...». Что такое «живодеры», я не знаю»;
«...Объект подошел ко мне в фойе института и сказал: «У нас есть общий знакомый», — он назвал ваше имя, отчество и фамилию. Я сказал: «возможно». «Передайте ему привет, я о нем тоже помню»;
«Меня известили телефонично, что объект закрывает двери. Я накинула кофту и поспешила в коридор. Он уже спускался вниз, что-то держал в руке. Это был фотоаппарат. Навел на меня, я не успела опомниться, как блеснула вспышка. «Для прессы», — бросил объект, проходя мимо. Что за панибратство? Мне восемьдесят шесть лет! Предупредите его»;
«...Объект начал фотографировать. Сделал снимок, но с расстояния. Я вынужден теперь выходить в куртке с капюшоном. Пусть попробует еще раз, падла…»;
«Я уже второй раз за эту неделю стояла у входа в гаражный кооператив. Объект сначала прошел мимо, потом вдруг вернулся и сказал: «Хоть раз прислал путевую женщину. А то какие-то школьницы, бомжихи, старая ветошь, не на кого и глаз положить»;
«...Объект, видимо, узнав меня, демонстративно плюнул в мою сторону...».

Где-то через месяц после собрания я не знал, куда себя деть. Изредка позванивал кто-то из друзей, временами в трубке слышался голос секретарши, которая приглашала на секцию прозы или сообщала о смерти кого-либо из писателей. Постепенно я втягивался в работу над романом о казачестве, который пролежал в ящике с тех пор, как я стал возглавлять писательскую организацию. Между тем прошло пять месяцев, кончалась уже третья декада апреля. В какой-то из последних апрельских дней мне позвонил прозаик Бабий — один из моих сторонников на отчетно-выборном собрании — и сказал буквально следующее:
— Поздравляю, старик!
— С чем? — поинтересовался я.
— Циба сдох.
— Когда человек уходит в потусторонний мир, говорят: умер, — сказал я не очень уверенно.
На том конце помолчали. На мгновение я представил худощавое лицо с казацкими усами и выражением иронии на нем, которое никогда не исчезало. Коллега продолжил:
— Действительно, если речь идет о человеке...
— Так, а он кто, по-твоему?
— А ты не знаешь... Вампир. Человеческое в нем — только телесная оболочка. Поэтому если он тебе был дорог, то можешь помолиться за упокой его души. Э-э, только не Богу, а сатане. Помолиться за члена правления писательской организации, который за четверть века нигде не напечатал ни одного сообщения.
— Слушай, да ну его, этого Цибу. Пеплом голову посыпать я не стану, и рвать на себе волосы от горя также не буду
— Я беспокою не только по этому случаю, — сказал Бабий. — Обращаюсь, как к человеку с техническим образованием, поскольку только технарь поднаторел разглядеть связь между причиной и следствием.
— Давай говори, не тяни кота за хвост, как любит говорить Андрушкив.
— Ну, тогда будь внимательным и не перебивай. Меньше чем за полгода председательства Бамбулы на нашу организацию свалилось несколько крупных несчастий. Первое — умер Максим Иванович...
— Так ему ж было девяносто семь.
— Но он же держался... Я просил, не перебивать. Умер Ханенко. Ты, наверное, не знаешь — там какая-то странная история. Он был в турпоездке в Париже. В Соборе Парижской Богоматери попросил какую-то туристку его сфотографировать. Та взяла у него камеру, навела и щелкнула затвором. Тотчас Ханенко упал. Как выяснилось, он был мертв. Доставляли сюда уже его тело. Далее — в проктологию попал твой бывший заместитель: очень сложная операция — отрезали кусок прямой кишки. Еле-еле выкарабкался, бедолага. У Байрака пропал сын. Что-то страшное случилось — возили поэта куда-то на опознание. Ну, о том, что у Куценко умерла жена, ты знаешь, я видел тебя на похоронах. Но — дальше: упомянутый тобой Андрушкив сейчас в больнице с тяжелой формой болезни Паркинсона. Теперь он калека. У кощавого, конопатого обнаружили онкоопухоль. У Патлаха почти ослепла жена. Что ты на это скажешь?
Некоторое время я не отзывался. Вспоминал рассказы дочери Замулы и матери Голембиовской, а также женщин из интерната. В трубке послышалось:
— Алло, ты на связи?
— Да. Все, кого ты назвал, кроме Максима Ивановича — члены правления.
— Ну и что?
— Ты сказал мне о логическом осмыслении того, что сейчас происходит. А логика такова: несчастье или смерть падает на каждого приближенного к Бамбуле. Членов правления было одиннадцать. Из них двое умерли, трое стали инвалидами, у двух умерли близкие люди, у одного инвалидом стала жена. — На языке у меня все время вертелись слова «черная вдова», но я сдержался.
Коллега долго молчал и, наконец, подал голос:
— Трое остались невредимыми.
— Двое, — сказал я. — Потому как третья — Бамбула.
— Ну, ладно, двое...
— Прошло только пять месяцев. У них — у двух — все впереди.
Между тем у меня не выходило из головы, что четверо из названных писателей сидели в «президиуме» и мешали мне делать доклад, пятый — мой заместитель — коварно предал. Такую же подлость, если не большую, совершил Ханенко, который был председателем счетной комиссии и знал об изъятых из урны бюллетенях. Он сам предложил сообщить об этом в головную организацию в Киеве, но, как выяснилось, утром следующего дня к нему домой наведалась Бамбула, и после ее визита он отказался подписывать тот протокол для НСПУ. Если бы я не знал о свойствах Бамбулы, то подумал бы, что все несчастия инспирированы мною, ну моим зверем что ли. Случайными здесь были Куценко и Андрушкив, но они регулярно посещали правление. К тому же они привели в Союз Бамбулу и, следовательно, общались с ней длительное время. «Она и есть та «черная вдова», которая убила Замулу, Голембиовскую, а затем и Любовь Копыленко — подытожил я мысленно.
— Что ты на все это скажешь? Не кажется ли тебе, что здесь попахивает мистикой? — послышалось в трубке.
— Мистика это — неосознанная реальность, — заметил я. — Очевидно, есть люди, вокруг которых существует губительное поле, которое соединяет их с Темным Сателлитом.
— А это что такое? — поинтересовался Бабий.
— Сфера вокруг планеты, она еще называется «астральной аурой», и отвечает за животные инстинкты всего живого, в том числе и человека. Задача же инстинкта: убить, чтобы съесть. Всякий, кто оказывается в поле такого существа, как Бамбула, рано или поздно умирает, или становится калекой. Поле действует как на человека, так и на его близких людей. В индусской философии эту человеческую оболочку называют «кама рупа» — «красное чудовище в нас».
Товарищ мой долго молчал и, наконец, раздался его голос, уже без тени иронии:
— Мрачная картина. Из этого следует только один вывод: хочешь жить — не ходи в Союз писателей.
— Я бы уточнил: не ходи туда, где — Бамбула. — Вдруг у меня сорвалось: — В народе на таких говорят: «черная вдова».
Бабий помолчал, потом сказал:
— Кажется, в пустыне Кара-Кумы живет ядовитый паук, который имеет такое же название.
— Вот как...
*Высказывание Джека Лондона.
— Да, — вдруг в трубке послышался какой-то звук. Коллега сказал: — Ладно, старичок. Звонят в дверь. Пока.







16

Пассажир, лежащий на верхней полке, не сводил с меня глаз. Я уже осмотрелся, чтобы куда-то пересесть, но плацкартный вагон был полностью укомплектован. Мысль о том, что я ему кого-то напоминаю, скоро отпала: я имел дело с маньяком. Он не выказывал ни агрессивности, ни симпатии, просто смотрел и все. Я не видел его глаз, но их взгляд чувствовал физически. Попробовал выйти в тамбур, надеясь, что когда вернусь, он потеряет ко мне интерес. Но ошибся. Его взгляд снова чеканился на левой стороне моего лица. «Дрянь! – подумал я. — В детстве я таких гадов с рогатки…». И тут за окном промелькнул последний полустанок перед конечной остановкой. Пассажиры начали собираться. Слез со своего «наблюдательного пункта» и он.
— Мы уже с вами где-то встречались? — поинтересовался я.
Он что-то промычал и стал зашнуровывать ботинки. На вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. На него не обращал внимания никто, будто его и вовсе не существовало. В Одессе, откуда я ехал, верхнюю полку никто не занимал. Никто не заходил и до того, как я лег спать. Видимо, он вошел ночью, где-то в районе Александрии. С собой при нем ничего не было. Не было и матраца на полке, где он лежал. Это был человек, словно выпущенный с того света. На щеке, куда он всверливался взглядом, покраснело, словно мне дали пощечину.
Вечером на левой части лица появилось розовое пятно. Вне всякого сомнения, это был сглаз. «Это же надо — такая сила взгляда! — думал я больше с удивлением, чем с ненавистью. — Сгинул бы ты!». Я попытался вспомнить, как он выходил из вагона, но в памяти осталась только его согнутая фигура, когда он обувался. Потом его просто не стало.
Когда лег спать, у меня возникло ощущение, знакомое еще с тех времен, когда я занимался боксом, словно мне сильно ударили в лицо.
Утром красные пятна превратились в лишаи, и уже за несколько часов стали язвами. Эти язвы высыпали от скулы до рта и носа, скоро переросли в несколько сплошных ран из пузырьков, наполненных сукровицей или какой-то прозрачной жидкостью. Они не болели, но температура тела повысилась. И тогда я снял трубку.
...— Герпес, — сказала знакомая врач, к которой я позвонил по телефону. И поскольку я молчал, объяснила: — Ну, это то, что бывает на губе и называется лихорадкой. Вирус. Он живет в организме каждого человека, и появляется в виде ран, когда повышается температура тела. Вы простудили тройничный нерв, который проходит под кожей так, как расположены болячки на вашем лице.
— Что-то серьезное? — спросил я.
— Это серьезная болезнь, — сказали на той стороне. — Где-то такая же, как оспа. Происходит гангренизация кожи.
И тут я почувствовал, как у меня начинают неметь ноги. Медик, а она — кандидат медицинских наук, наверное, уловила мое настроение, хотя и не видела моего лица.
— Отрадно то, что язвы высыпали извне. Если бы они пошли по самому каналу тройничного нерва, это было бы очень плохо. Если есть под рукой карандаш и бумага — запишите названия лекарств.
Я записал все, что она сказала, и спросил:
— Может, мне все-таки подойти к вам, чтобы вы могли наглядно, так сказать?
Вместо ответа она на словах описала точный рельеф язв на моем лице. И добавила:
— За правую сторону лица не волнуйтесь. Там будет все чисто.
— Откуда оно взялось? — поинтересовался я.
— Вы сидели на сквозняке. Может, в машине, с опущенным стеклом или у окна в другом транспорте. Ну, все. Не теряйте времени, идите за лекарствами. Да, позвоните. Потому как, не исключено, что может понадобиться стационар.
Когда мы говорили с врачом, я все время чувствовал на себе взгляд кого-то из верхней полки вагона, хотя и находился в собственной квартире. Вместе с тем проследил весь путь до поезда в Одессе, в самом поезде и в маршрутке, которой я добирался с вокзала домой. Сквозняка не было нигде. Простудиться мог только в вагоне, но я спал ногами к окну. Итак, причина — взгляд. Но зачем? Такого рода проклятия насылают на врагов или тех, кому сильно завидуют. Тот же, на верхней полке, никогда до того меня не видел и, скорее всего, никогда и не увидит. Итак, я ему — не враг. Естественно, не могло быть и зависти. Если бы я был красивой женщиной, а он какой-то уродиной, то, возможно, и вспыхнула б зависть. А так я обыкновенный человек. Объяснение напрашивается одно — маньяк. Но не тот с большим окровавленным ножом, а который обладает оружием стократ грознее — взглядом, который калечит.
...Наглотавшись таблеток и помазав язвы «герпевиром», я сел за чтение книг, от которых горьковато несло истлевшей бумагой. Это были прижизненные издания писателей, которые уже давно ушли из жизни. Из большого количества материала мне предстояло выбрать десять-двенадцать страниц для антологии прозы, над которой я продолжал работать. В отличие от листов, которые уже пожелтели, персонажи произведений были будто бы только что перенесенные из действительности.
Скоро я понял, что занятие это следует отложить. И не потому, что исчезла перспектива издания книги... Болезнь требовала осмысления, что же произошло. За какой грех наваждение? А что это было наваждение, сглаз, проклятие у меня не оставалось никаких сомнений. Изучая библейскую эзотерику и читая различные оккультные книги, я убедился, что всякая подлость, которую совершил человек, его род или целый народ, тщательно фиксируется в «книге злых дел», а затем наступает время, когда нужно за нее платить. Что сделал плохого я, чтобы навлечь на себя беду? Не согрешил ли во время расшифровки пророчества? Там, в конце последней — двадцать второй главы предостерегается: «22.18 свидетельствую всякому, слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей. 19 И если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того Бог отнимет участие в книге жизни...». Я ничего не добавил и ничего не отнял от текста «Откровения...». Пытался его только рассекретить. Мне дано было подступиться к дому на двадцать две комнаты (столько разделов имеет «Откровение...»), в котором никто не жил, но в каждой комнате, которого был большой клад. Не золото или драгоценности, а информация о судьбе человечества, в том числе — и моего народа. Чтобы войти в дом, нужно было знать код номерного замка на парадных дверях. Из условий задачи известно, что тот, кто изготовил замок, присвоил ему номер 666. Номер, а не код. Я разгадал код замка на входных дверях, открыл его, зашел в дом, открыл дверь двенадцати комнат и увидел то, что там лежало. Открыть остальные не смог. В моей книге нет ни подтасовки, ни крючкотворства. Иначе дверь передо мной просто не открылась бы.
Так за что же напасть? Не за то ли, что я «возвеличился в сердце своем»?
Многие из тех, кому довелось читать мою книгу, употреблял такие слова, как «гениально». И я уже рад был поверить в это, забыв, что настоящие эвристические моменты труда приходили ко мне как озарение после молитвы-просьбы. Меня посвящала в тайну Высшая Сила. Я был только ее орудием.
Почему начертано, чтобы это сделал я, а не, скажем, в свое время Энгельс, отдавший большую часть жизни именно этой теме? Наверное, потому, что он искал щель в здании христианского храма, в которую можно было бы заложить динамит. Кроме того, пророчество на то время еще не сбылось. Я подошел к предвидению с чистым сердцем, стремясь лишь к истине. К тому же род мой и этнос, в котором он существовал, в полной мере познали несчастий, о которых предупреждал пророк.
Между тем под левым глазом распухло. Я боялся подходить к зеркалу, но когда решился — меня охватил ужас. Вся левая часть лица распухла. Струпья не затягивало. И тут я посмотрел на свое жилище глазами человека, который собрался его покинуть — навсегда. Странно, но я не чувствовал сожаления, что такое может произойти, а только неловкость за беспорядок, здесь царивший. Рукописи, книги, с которыми я работал, лежали на столе, стульях, даже на полу. Правда, в том беспорядке был свой, только мне известный, порядок. Я начал поспешно убирать, словно ожидал гостей или спешил навести порядок до того, как «уйду».
И тут пришел на память разговор с одним из читателей:
«А вы не боитесь?».
«Чего я должен бояться?».
«Ну, тема... Мне, например, местами было страшно читать. А вы то все исследовали...».
«Я над этим не думал», — слукавил я. На самом деле мне временами также становилось жутко, особенно, когда я впервые разглядел за пророческими метафорами вполне реальные исторические личности и события. Я подсмотрел такое, чего человеку видеть не дано.
Бог дал мне память, с которой ничто не ускользало. Вот еще одно воспоминание: библиотекарь, в искренности которой я не сомневался, посоветовала оставить тему «зверя». Именно она два года назад была одной из первых, кто принял мою книгу как откровение. Устроила многолюдную презентацию книги, пригласила ведущих писателей, журналистов, библиотекарей (это было не в моем городе). По ее же совету меня пригласили выступить на областном телевидении. И теперь эта женщина советовала не трогать больше темы пророчества. Безусловно, со мной говорил кто-то другой, но ее устами. Я не придал бы значения тем словам, если бы не смятение в ее взгляде. Женщина эта не желала мне беды и я, чтобы не огорчать ее, пообещал подумать. Не сказал только, что приехал, чтобы договориться о презентации новой книги, в которой я дешифровал пророчество Даниила о тех же событиях, о которых сообщал Иоанн Богослов, а только написанные за две с половиной тысячи лет до того, как они должны были произойти. Следовательно, тот, кто советовал оставить тему, опоздал.
Предупреждение на какое-то время меня смутило. С одной стороны оно походило на угрозу, с другой — действительно могло быть предупреждением тех, кому было известно о силе, которую я высветил, значительно больше, чем мне самому. Был и третий вариант — существует структура, которая занимается исследованием Библии — у нас, в Украине, или в другом месте, для которой я — что-то вроде конкурента. Так, один мой читатель из Закарпатья, который, кстати, также меня предостерегал об опасности, сообщил, что в США есть институт Библии. Для дешифровки текстов там используют современную компьютерную технику, и он строго засекречен.
Так размышляя, я навел такой-сякой порядок в помещении. У меня ничего не болело, только от высокой температуры трудно дышалось. Но когда уже под вечер я взглянул в зеркало, то вдруг изведал уже знакомое ощущение, когда немеют ноги. Левый глаз едва угадывался над большой опухолью на скуле. Это был типичный отек, как от сильного удара. Опухоль шла к подбородку и подходила под левое крыло носа. Лицо, на котором, случалось, останавливала взгляд какая-то из женщин, превратилось в ужасную маску. Правда, правая часть, как и говорила врач, была неповрежденной. На миг мне показалось, что в зеркале я вижу купе плацкартного вагона, пассажиров, сидевших внизу, и верхнюю полку напротив, но пустую. Видение было таким четким, будто бы я там вот только что побывал. «Это что, бред наяву?», — подумал я и поспешил отвести взгляд от зеркала.
Пришло время вечерней информационной программы. Табло часов на экране телевизора высветило девять и сразу же возникло помещение студии, почему-то задрапированное в красный цвет.
— Сегодня пятница, тридцатого апреля, — сообщил диктор.
После этих слов диктора я смотрел и не видел, слушал и не слышал.
— Так вот в чем дело! — воскликнул я.
Мне вдруг стало легче на душе. Кара, которая на меня упала, не была Божьей. Ночь с тридцатого апреля на первое мая называется Вальпургиевой. Эта ночь, у древних германцев была праздником весны; согласно их поверью в это время происходит ведемский шабаш. А то, что католическая церковь противопоставила ему свою святую Вальпургию, которая охраняла людей от сатаны и его земных приспешников, свидетельствует не только о борьбе христианства с язычеством. Церковь наверняка знала, что в эту ночь разблокируется Темный Сателлит и происходит общение нечистой силы Орба с ее агентами земного мира — черными душами. Созывается что-то похожее на конференцию или форум. На этом действе предусмотрено также принесение жертв. Не готовят ли меня к роли того, кого положат на жертвенный стол? Вдруг я вспомнил, что настоящие проблемы со здоровьем у меня возникали в последний день апреля, а эпицентр болезни приходился именно на тридцатое апреля — первое мая. Гангренозный аппендицит, во время операции, от которого я чуть не умер, ужасная ангина, от которой чудом выжил, страдания от зубной боли — все это приходится на конец апреля — начало мая. Был случай, когда стрела автокрана, который укладывал бетонные блоки в фундамент моей дачи, вдруг упала всего в нескольких сантиметрах от моей головы. В лицо даже впились бетонные осколки, брызнувшие от места падения. Случилось то, чего не бывает с этой техникой (я потом интересовался), оборвался трос, который держал стрелу. В это время словно начинался сезон охоты на меня. Но одновременно что-то меня оберегало. Это случалось с ранних лет. Итак, на мне был знак, о котором не знал и я сам, но который в конце апреля распознавал кто-то другой — заинтересованный и делал все, чтобы меня уничтожить. Похоже, на мне было проклятие князя тьмы и одновременно какое-то Высшее благословение. Проклятие висело на мне с детства. Думаю, не я был причиной его, а кто-то из родных, кто насолил темным силам земного мира. Это не отец, жизнь которого проходила за ремонтом всяких механизмов (а не человеческих душ, он был механиком). Проклятие князя тьмы могло лежать на деде, регенте церковного хора.
Время для меня словно уплотнилось, потому что когда я увидел, что сижу перед телевизором (хотя все время и не отводил от него глаз), то заметил в правом углу экрана часы, на которых уже было одиннадцать. Смотрел правым глазом, потому как левый совсем закрыло опухолью.
Я с опаской поглядывал на кровать, которую подготовил ко сну. Мне казалось, что это не постель, а начало дороги на гору Броккен, находящуюся в горном массиве Гарц, где сегодня состоится ведемский шабаш. Гора высокая — больше тысячи метров над уровнем моря. Там есть и жертвенник, на котором заживо сжигали кошек, наткнув их на вертел. Во все времена эта гора внутри Германии влекла сатанистов, которые подпитывали там свою энергетику. Каждый камень на той горе пропитан страданием жертв. Вся нечистая сила земного и астрального миров собирается в ночь на первое мая на той возвышенности. Некоторые во плоти, но в основном это сущности. Сегодня там будут сжигать меня, того, кто увидел великую тайну — существование параллельной человеческой цивилизации — цивилизации зла. Вот одна из составляющих этой тайны: приказ председателю ВЧК Дзержинскому (я его знаю на память):
«В соответствии с решением В.Ц.И.К. и Сов. Нар. Комиссаров, необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией.
Попов надлежит арестовывать, как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно (подчеркнуто Лениным) и повсеместно. И как можно больше.
Церкви надлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады».
Подписали Ленин и Калинин.
В этом приказе удивляет не так безграничная жестокость, как то, что он был подписан первого мая 1919 года, а, следовательно, решение принималось в разгар Вальпургиевого шабаша. На жертвенник положили все православие. Со временем вальпургиевый праздник стал государственным в наибольшей империи мира и обязательным для празднования на протяжении всех семидесяти трех лет и семи месяцев. Проходило оно под цветом крови. Многотысячные первомайские демонстрации утопали в красных флагах. Вот почему и сегодня телестудия задрапирована в красное.
Впрочем, дата подписания приказа и Вальпургиева ночь с тридцатого апреля на первое мая могли быть обычным совпадением. Но есть в приказе такое, что отвергает любые сомнения по этому поводу. Это его номер — № 13 666/2. Число 13 — слово, написанное цифрами, оно означает «смерть»; 666 — то же, оно означает «дьявол», «сатана», «противник Бога», 2 — предполагалось два всплеска смертей от сатаны. Что и произошло. Второй волной убийств стал режим Сталина. Еще одно — параллельное объяснение: число 13 — раздел в «Откровении св. Иоанна Богослова», который является пророчеством на российскую империю; 666 — закодированное имя зверя из этого же раздела (стих 18), 2 — этот — тринадцатый раздел состоит из двух подразделов (так представлено в Библии, изданной Украинским библейским обществом), вот их названия: 1. «Антихрист и его пророк: семиглавое зверье уничтожает мир» и 2. «Второе зверье помогает истреблять мир».
Не вызывают никакого сомнения, что революцию в Российской империи сделали черные маги, которые владели оккультными знаниями.
Документ был взят из «спецхрона» и увидел свет в прессе на волне гласности. Копию мне прислал мой читатель из Крыма. С документом ознакомились тысячи, а может, и миллионы, но они смотрели и не видели. Мне же дано было увидеть, а также узнать о том, что за девять месяцев до указа за номером 13666/2, а именно в августе 1918 года, впервые был установлен в городе Свияжск в Татарстане памятник «первому бунтовщику мира» Иуде Искариоту. Его гипсовое изображение привез Троцкий на недавно еще персональном поезде царя Николая; вторую «голову зверя» сопровождал оркестр и воинская часть. Таких памятников было изготовлено пять и установлено в разных городах Российской федерации. Одновременно повсюду появлялись и памятники Марксу. Семь голов нового государства прорабатывали идею установки памятников Каину и Люциферу. Впоследствии идея памятника Люциферу отпала, поскольку он был нематериальной сущностью, а это разрушило бы идею материальности мира. Само намерение установить такие памятники было приостановлено из-за послереволюционной разрухи. Позже Троцкого назовут Иудушкой Троцким, и вовсе не из-за измены марксизму-ленинизму, а через памятники Иуде, которые он успел наставить.
«Ты посягнул на святое и будешь за это наказан», — пригрозил кагэбист с Темного Сателлита.
Как бы там не сложилось, но настала пора сна. Уже перевалило за полночь, а я боялся выключать телевизор. Мелькнула мысль зажечь свечу, но ее не оказалось. Мягкое кресло стало превращаться в постель. Томила дремота. И тут я оказался у границы с астральным миром. На этот раз там была сплошная чернота. Скоро заметил, что это чье-то лицо, но большое-большое. Оно колебалось, его черты и форма менялись, оно становилось то лицом европейца, то азиата, то негра, то еще какой-то неизвестной мне расы. Но, несмотря на изменчивость, кого-то напоминало. Показалось, что и в моем облике была частичка того черного лица. Вдруг оно превратилось в холм, нет — гору, на которую со всех сторон поднимались человеческие фигуры. А я находился очень высоко, в космосе что ли, и наблюдал за паломниками (то были паломники), одновременно видел каждое лицо, с какой бы стороны горы не шел человек, даже различал выражения на них. Все они — мужские, женские, пожилых людей и молодых — были торжественны; каждый из них чувствовал себя частичкой чего-то очень большого — великого, не только в пространстве, но и во времени, если не сказать: в вечности. На гору шли люди, не только жившие на земле теперь, но и многих прошлых поколений. Это угадывалось по их нарядам — на плечах одних поблескивали золотом наплечники подданных Вавилонского царя Навуходоносора, серебряные кольчуги бородатых мидо-персидских воинов, некоторые шли в медных доспехах, на иных были римские туники. Впрочем, их отличие в одежде не бросалось в глаза, потому что было что-то такое, что делало их тождественными. Они появлялись из мрака, посреди которого возвышалась гора, число их невозможно было сосчитать. И тут я понял, что все они — настоящие и прошлые — были частицами большой черной головы, которая впервые возникла перед моим внутренним взором на границе с астральной действительностью. В этом и было их тождество. До сих пор взгляд мой охватывал предгорье и склоны, где со всех сторон двигались фигуры, и вдруг его — взгляд что-то перемкнуло на вершину. Там оказалось сооружение, похожее на зикурат — капище язычников, на последней ступени которого стояло кресло, точнее — трон. Зикурат был выложенный из красного жженого кирпича на асфальтовом растворе — такой материал использовали прежде в Месопотамии. Трон установили из слоновой кости, сиденье же — из пурпурной ткани. Но когда взгляд мой переключился на один только трон, я с ужасом заметил, что он скреплен из человеческих костей — костей людей-великанов, которые, судя по цвету костей, были убиты относительно недавно — где-то век назад. Трон также предназначался для великана. Там не было неба, а только пространство, в котором дул холодный ветер. Чем выше к капищу, тем холоднее становилось, престол начал покрываться инеем. Между тем многие паломники уже приблизились к вершине. Они видели трон, вокруг которого плавали облачка ледяного тумана, и ожидали, что вот-вот на него кто-то сядет. И тут я «услышал» слова того, кто когда-то сидел в этом кресле из человеческих костей и который должен был сесть сейчас:

Я хочу поставить себе трон
На большой холодной горе,
Окруженный человеческим страхом,
Где господствует мрачная боль.

И тут я сразу понял, что это не гора Броккен в Гарце. Это место, которое не имеет географических координат. Но оно реальнее, чем если бы было где-то в земном мире. Это — форма, которая время от времени накладывается на человечество. И оно — человечество какой-то период развивается по ее программе. В такие времена происходят большие потрясения, и проливается море крови, потом она — форма покидает земной мир и, притаившись в астрале, ждет своего времени. Но каждый год, в ночь с тридцатого апреля на первое мая, просыпается, чтобы подпитаться — в это время приносятся человеческие жертвы. Правда, жертвами становятся не целые классы, этносы и конфессии, а отдельные люди, но принципиального значения это не имеет, ведь отдельный человек — это человечество в миниатюре. Я заметил небольшую группу, потом еще и еще. Это паломники несли жертвы. Те, кого несли за руки и за ноги, не сопротивлялись. Похоже, они были мертвы. Один из них показался мне знакомым, вот только не мог вспомнить, кто он. Его уже вынесли на гору и подносили к большому жертвеннику-столу, на котором лежали ножи, крюки, веревки. А поодаль в яму, вымощенную большими нетесаными камнями, несколько прибывших деловито укладывали хворост. И тут я угадал, что человек, которого должны положить на жертвенный стол, был я сам. Нет, это была эфирная матрица плоти, дух которой вышел и наблюдал за всем из другой, не подвластной астральным силам, реальности. Впрочем, это было бы все равно, если бы там находилось мое материальное тело. Малейшее повреждение полевой матрицы влечет за собой повреждение ее материального выражения. Что и случилось со мной в вагоне поезда. Действительность, которую наблюдало мое Я, только на первый взгляд была совершенно черной. В ней едва угадывался красный оттенок. Нет, не оттенок, а как бы мерцание кристаллов его гранями. Паломники, камни, зикурат — все менялось глубоким темно-красным оттенком. Не было признаков красного только на кресле из человеческих костей. Вдруг что-то начало выталкивать мою сущность с того света, где она находилась, и я снова оказался на пороге с астральной действительностью, на которой, кроме черноты и искорок «рубина», которые, казалось, пробивались из глубины мрака, ничего не угадывалось. Одна моя нога стояла в реальности Темного Сателлита, и я уже занес другую, чтобы переступить черту, но вдруг резкий звук, который прозвучал в моем сознании, выдернул часть меня, которая была уже за границей. Второй такой же звук донесся до моего слуха. Я открыл глаза и увидел, что сижу перед телевизором, по которому демонстрировался какой-то фильм. Звонил телефон. В другой раз я подумал бы: «Что за нахал!». Но теперь показалось, что это не телефонный звонок, а туннель, сотканный из ярких лучей света, по которому я возвращался откуда-то в земной мир. Встал с кресла и сразу же упал — ноги не держали, словно я долгое время провел в невесомости. Но собравшись с силами, я все-таки подошел к телефону. Сначала до меня дошло, что голос женский — смысла слов я не понимал. И вдруг одно слово, которое узнал, сняло пелену с моего сознания. С ним в мое жилище ворвались шорох волн о гальку, солнце, гора Кара-Даг, тело женщины темное, как черный шоколад. Это было слово «Марица». Уловив мою замедленную реакцию, она истолковала ее как смущение.
— Я, наверное, тебя разбудила? — сказала виновато. — Прости.
— Да ничего, — сказал я. — Рад тебе.
— Действительно? — В ее вопросе слышалось лукавство.
— Конечно.
— А как же та, которая рядом с тобой?
— Солнышко, здесь никого нет. Впрочем, есть, но лучше б ее не было.
На той стороне не отзывались и я объяснил:
— Болезнь привязалась.
— Что с тобой? — послышалось встревоженное.
— Герпес.
— Вот велика беда! Пройдет.
— Может, и пройдет, — сказал, невольно пощупав опухоль под глазом и вспомнив маньяка в поезде.
— Много времени прошло, — сказала Марица. — Позвонила наобум, — а вдруг телефон не изменился. Я чего... Чтобы поделиться радостью — наконец-то увидела свет книга моих поэзий. Там есть стихи, которые я тебе когда-то читала. Они тебе же и посвящены, нет — нам. Сегодня состоялась презентация в центральной библиотеке. Я только с фуршета...
— Поздравляю, солнышко, — сказал я. — Рад за тебя.
— А знаешь, почему я еще позвонила?
— Почему?
— Чтобы услышать это твое «солнышко». Оно — на мне и во мне, как оберег.
Некоторое время я молчал, а потом процитировал русского классика:
— Умоляю, друг Аркадий, не говори красиво.
Марица рассмеялась, а потом сказала:
— Боже, как я тебя люблю! В жизни моей не было ничего светлее, чем две недели в Коктебеле — ни до, ни после. Каждый раз, как на протяжении прошедших десяти лет у меня случалось приятное событие, ну, например, выход книги или что-то подобное, я сравнивала его с тем счастьем, которое испытала с тобой. Ничего и близко нельзя поставить рядом.
— Теперь моя очередь сказать, то, что ты говорила в Феодосийском порту. Помнишь? «Говори, говори, ты хорошо говоришь».
— Нет, это серьезно. Я тебе не рассказывала тогда, что вела жизнь послушницы монастыря, который сама возвела вокруг себя. Никогда не выходила из кельи и никого в нее не впускала. Это произошло после раннего замужества, которое оказалось неудачным. Только один раз вышла из той кельи, и выманил меня из нее ты. Потом, уже начиная с Феодосийского порта, я ни разу ее не покидала, разве что в мыслях о тебе, и ни одного из людей в нее не впускала. Ты же знаешь — писатель живет двойной жизнью — в первой он общается с окружающими, зарабатывает себе на хлеб, во второй — это архитектор условного творимого им мира и одновременно главный режиссер событий в этом мире. Я зарабатываю себе на существование, работая библиотекарем, но настоящая жизнь для меня — это поэтическое слово. И праздник, — когда я благословляю его в люди — издаю книгу. — Она миг помолчала, а потом продолжала: — Еще четверть часа назад я не собиралась тебе звонить. Видела тебя в мыслях, а звонить не собиралась. Вдруг кто-то будто бы взял мою руку, открыл телефонный справочник и моей же рукой набрал номер. Уже потом, когда услышала твой голос, подумала об обычной вежливости — ведь полночь. А рядом же, наверное, твоя жена...
На мгновение мне стало жутко, как тогда, когда я открыл тайну числа зверя. Телефонный звонок из Кишинева по сути помешал темным положить меня на жертвенник их Вальпургиевого праздника. Это не был случай. Это была чья-то воля — Высшая Воля.
— Алло, ты меня слышишь? — озабоченно сказала Марица.
— Слышу, солнышко, слышу, — сказал я. — Только что ты спасла мне жизнь.
— Больше всего, что я сделала, это спасла тебя от сна.
— Слушай, твой звонок — международный. Он тебе стоит... Давай позвоню я. У тебя тот же номер?
— Тот самый. А только плевать на деньги. Сегодня у меня праздник души.
Мелькнула мысль, что я вот только что также побывал на «празднике», но иного рода.
— Прости мне легкомыслие относительно твоей болезни. Тебе действительно плохо?
— Плохо. Тем, что часто вскакивает на губе, обсыпало всю левую часть лица. Под глазом такая опухоль, что я им не вижу. Ты спасла меня не от сна, а от — я на миг запнулся, — бреда.
— О, Господи, — сказала Марица. — Я звоню сейчас в аэропорт и вылечу утренним рейсом, если таковой имеется.
И тут я вспомнил, что полдня убирал в доме, словно ожидал кого-то.
— Не надо этого делать, — сказал. — Приедешь, когда я снова буду иметь товарный вид, хе-хе. Ты же не хочешь, чтобы мне было стыдно за свою физиономию? К тому же после нашего счастья в Коктебеле прошло почти десять лет. Я, наверное, изменился, и ты будешь разочарована.
— Я также не употребляла средства Макропулоса все эти годы.
— Но ты гораздо моложе.
У меня было такое чувство, словно мы с ней лежали на диване в коттедже Дома творчества писателей и вели размеренную беседу. С одного окна было видно ствол платана, с другой — маклюру — дерево, плоды которого используют при лечении радикулита. А вокруг — тишина и благодать.
— Ты не хочешь меня видеть? — решительно сказала Марица, — Так и скажи. У тебя есть, э-э, кому полечить?
— Марица.
— Не называй меня Марица, — попросила она.
— Хорошо... Солнышко, никого у меня нет. Была жена, но мы расстались много лет назад. Причина? Все та же — келья монастыря, в который я, так же, как и ты, себя заточил. Временами выходил на люди, но потом, когда передо мной открылось... Впрочем, неважно, что. Я стал появляться в свет крайне редко. Надеюсь, ты меня понимаешь, ведь я говорю твоей метафорой?
— Кроме одного, — что тебе открылось?
— У тебя не хватит годовой зарплаты, чтобы выслушать это по телефону. Я пошлю книгу. А сейчас запиши адрес моей электронной почты. Есть что-то под рукой? Так пиши, — я продиктовал адрес электронной почты. — Если компьютера нет дома, то в библиотеке он, наверное, есть. Отзовись. Это значительно дешевле, чем международная телефонная беседа. Ага, домашний адрес, который я тебе когда-то давал, — тот же. А сейчас клади трубку, потому что завтра на хлеб будешь занимать. И еще одно — я хочу, чтобы ты знала — ты единственная настоящая, что было в моей жизни. Видимо, поэтому это и случилось сегодня.
— Что случилось? — У нее дрожал голос.
— Когда-то расскажу. Если это когда-то будет. Но боюсь, что тебе это покажется невероятным. Клади трубку.
На том конце послышалось всхлипывание.
— Пока, солнышко! Первым кладу я.
Положив трубку, я сразу оказался в действительности с включенным телевизором, едва уловимым запахом3, который источали книги на стеллажах, шумом авто, доносившимся с улицы. От предыдущего осталась только похоть, которая вспыхивала во мне каждый раз, как я упоминал Марицу. И это несмотря на высокую температуру и слабость. На экране уже возникла «рамка» и я встал, чтобы выключить телевизор. Мое тело оказалось как бы налитым свинцом. С трудом добрался до кухни, где лежали лекарства. Это не была обычная слабость больного. Мне приходилось читать воспоминания космонавтов о первых шагах на земле после длительного пребывания в космосе. Со мной творилось что-то похожее. Я передвигался, словно был под большим гнетом. «А, может, моя оболочка-программа, которая отвечает за тело, осталась у них — на той горе? — мелькнула мысль. — И они ее там четвертуют и жгут...».
Перед тем, как лечь, я заварил и выпил чай из мяты, положил возле подушки корень валерианы, затем пошел и отомкнул входную дверь (на всякий случай, чтобы тем, кто придет за мной мертвым, не пришлось их выламывать) и только тогда лег спать. Страх, что я снова окажусь перед чудовищами Орба, на этот раз проходил вторым планом. На первом была Марица. Я множество раз перебирал в памяти каждое сказанное ею слово. Кроме информации, ее слова были обозначены энергетикой любви и мятущегося зова плоти. С тем я и заснул. На этот раз ничто не стояло на пути.
Проснулся с просветленной головой. Но только встал с постели, как почувствовал на себе огромное бремя — значительно больше, чем перед сном. Словно я был верзилой, вес тела которого не способны выдержать собственные ноги. «Сегодня первое мая, — подумалось, — день, когда темные отмечают свой праздник. Стало быть, меня — мое здоровье все-таки положили на алтарь».
— Святая Вальпургия, — взмолился я вслух, — избави мое тело от болезни. За что такое наказание?!
Я обращался к католической святой, изображение которой никогда не видел. Зато перед моим внутренним взором возникла Марица — не в купальнике, а в розовой одежде, в которой она ступила на трап судна в Феодосийском порту. А только вместо грешного с лукавинкой взгляда, на меня смотрело сочувствие. Это были глаза Марицы и одновременно какой-то другой женщины.
«Тебе доверена была тайна, — сказала она мысленно — А таких всегда распинали».
«Всегда?» — спросил я также мысленно.
«Всегда. И чем глубже посвящение, тем строже испытание».
«Но почему с дара Божьего берется такой высокий налог сатане?».
Она не ответила, тогда я спросил:
«Там, где я побывал... То Орб?».
«Тебе дано было увидеть большую тайну бытия, — послала мысль. — И если ты обеими ногами переступил бы порог Темного Сателлита, то я бы тебя оттуда уже не вызвала. Ты должен был стать жертвой на празднике темных. Тебя к этому подготовили. Но над душой твоей их власти нет. Она — душа видела все из мира, где не существует времени».
«Кто ты — Вальпургия, Марица?».
«Я не имею конкретного земного выражения. А прихожу в образе женщины — Вальпургии, Марицы или еще кого-то, когда возникает угроза от темных для таких, как ты».
«Объясни...», — попросил я.
«Ну, тех, кто еще не выполнил своего предназначения. И еще: я бы не появилась, если бы не твои глубокие и искренние чувства к женщине, к Марице. Они грели тебе душу целых десять лет в холодной келье отшельника, в которую ты себя заточил с тех пор, как коснулся Пророчества. Многие были на пути к нему, но не коснулись. А ты коснулся».
«Послушай, я вижу тебя в образе Марицы и чувствую к тебе... Э-э...».
«Похоть?», — помогла она.
«Да. Не грех ли это? Ведь ты, наверное, ангел».
«Не переживай, — услышал я мысль. — Сказано, «не прелюбодействуй». Ты не связан брачными узами с другой женщиной. И Марица не имеет мужа. Она тобой живет».
«Мною — прошлым. Ибо я калека».
Неожиданно словно повеяло воздушным потоком. Я понял, что той, с кем только что разговаривал, здесь уже нет. Встал с постели и вдруг почувствовал легкость, как будто гравитация земного шара ослабла минимум в пять раз. Но радость моя была преждевременной, ибо из зеркала на меня смотрело не лицо, а маска, на правой части которой было обычное лицо, а на левой — сплошная рана. Но левый глаз уже стал открытым.
Вдруг я вспомнил слова того, кто должен был сесть на трон, сооруженный из костей людей-великанов:

Я хочу построить себе трон
На большой холодной горе ,
Окруженный человеческим страхом ,
Где господствует мрачная боль.

А потом послышался старческий голос, который уже не раз ко мне отзывался:

«Ты же говорил в сердце своем:
"Взойду на небо ,
Выше звезд Божиих вознесу
Престол мой,
и сяду на горе в сонме богов,
на краю севера; взойду на высоты облачные,
подобен Всевышнему"
И низвержен ты в преисподнюю,
в глубины преисподней» .

Дальше что-то говорилось тихо-тихо, а потом снова:

«Как не стало мучителя, —
пресеклось грабительство!»

Это были знакомые строки из Ветхого Завета, но откуда именно, я долго не мог вспомнить. И наконец в памяти всплыли слова «Трудная судьба Вавилона» из пророчества Исайи на Вавилонского царя Навуходоносора. Одного только не сказал пророк: система, которую создал Навуходоносор, станет формой государственного устройства на несколько тысячелетий. Каждый раз, как она возникнет из глубин вселенской памяти, возникает и возглавляет ее новый Навуходоносор. Но так будет длиться не вечно. А еще я подумал, что тот, кто писал строки о «троне на большой холодной горе», хорошо знал пророчество Исайи.

Врачу я позвонил через неделю.
—...Струпья сойдут через месяц-полтора, — сказала она, выслушав меня. — Но пятна останутся на год, а может и больше. Все же это — гангренизация кожи. Есть способ ускорить заживление. Если бы вы имели возможность покупаться в Куяльницком лимане. Там люди грязями и рапой еще и не такие болезни излечивают.
— У меня родственники в Одессе, — сообщил я.
— Так и езжайте, — сказала врач.
Перед отъездом в Одессу я включил компьютер, чтобы осмотреть почту. Там было единственное сообщение — от Марицы. Оно начиналось стихами, написанными на латыни, после каждого из которых шел подрядчик на украинском языке. К сожалению, подрядчик не дает представления об уровне произведения. Ибо ценность его не столько в том, что сказано словами, как в том, что спрятано за метафорой. Мне — исследователю пророческих текстов — известно это лучше чем кому бы то ни было. Но читая ее подрядчики я, казалось, слышал голос автора, который вызывал меня из сна для любовных ласк. Далее была короткая приписка: «Все, что я говорила по телефону — правда». «Конечно, правда, солнышко», — сказал я мысленно.
В тот день я пошел на почту и отправил Марице свою книгу о числе зверя. В коротком письме напомнил еще раз адрес, а также дал номер мобильного телефона.

Продолжение: Часть 2


http://siteliter.blogspot.com/

Copyright © В.В. Савченко, 2014