ДЕТИ МАРДУКА. Фантастический роман-триллер. Часть - 1

Виктор САВЧЕНКО

Светлой памяти
Николая Даниловича Руденко

ДЕТИ МАРДУКА

Фантастический роман-триллер

(Перевод с украинского оригинала: "Діти Мардука", Ліра, Дніпропетровськ, 2014)

«Ты, царь, видел какого-то большогоистукана; огромный был этот истукан; в чрезвычайном блеске стоял он пред тобой, и страшен был вид его. 32 У этого истукана голова была — из чистого золота, грудь его и руки его — из серебра, чрево его и бедра его - медные, 33 голени его - железные, ноги его - частью из железа, а частью из глины. 34 Ты видел его доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана в железные и глиняные ноги, — и разбил их. 35 Тогда все вместе раздробилось — железо, глина, медь, серебро и золото сделались, как прах на летних гумнах, и ветер унес их, и следа не осталось от них, а камень, разбивший истукана, сделался великой горой и наполнил всю землю».
Библия, Книга Пророка Даниила, гл. 2.

АННОТАЦИЯ

Главный герой произведения - писатель начинает открывать в себе способность распознавать среди людей сущности без табутивного барьера (темных). Впоследствии он понял, что они - это только видимый план большого испытания, которое надвигается на людей. За ними следуют пришельцы из другой реальности, которые уже не раз проникали в материальный мир и оставляли после себя несчастье и разрушения.
Изучению грозного явления и способов его предотвращения посвятил свою жизнь главный персонаж романа. Способствуют ему в этом древние пророчества.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Подавляющее большинство моих произведений написаны от первого лица. Такой прием позволяет быть лаконичным, избегать излишней описательности, и вместе с тем поддерживать интригу произведения. Я не сразу решился приступить к написанию и этого романа в традиционном для себя ключе. Дело в том, что события, о которых идет речь, во многом привнесены на страницы книги из моей личной жизни. Поэтому произведение может быть истолковано как документальное. А мне бы этого не хотелось. Роман «Дети Мардука» — полотно художественное, хотя сотканное из реальных ситуаций. Итак, я вижу перед собой читателя любознательного и в то же время критического, который не «глотает» все подряд, что бы ему ни подал писатель, а требует объяснения невероятным явлениям, событиям и фактам. Такого рода повествование, конечно, лучше вести от первого лица, в форме монолога перед невидимым собеседником.
Предполагаю, что не на все загадочные случаи истории и современной жизни, которые приводятся в произведении, читатель получит исчерпывающий ответ, ибо тогда пришлось бы вводить дополнительную аргументацию, от чего роман приобрел бы форму научного изложения. Но уже тем, что кто-то подвергнет сомнению какую-либо из составляющих идеи романа или пожелает более обоснованного объяснения невероятного случая, будет достигнуто главное, ради чего написано произведение — привлечение внимания к необычному, удивительному, но такому, которое имеет место в человеческом мире. С тем у читателя возникнет желание понять, а следовательно, приблизиться к разгадке великой тайны бытия.
Это повествование некоторые назовут мистическим, иные — триллером*, или фантастикой**, в зависимости от того, какой смысл вкладывает каждый в эти слова. Цепь не насильственных, но и не мотивированных смертей людей — это мистика? А может, — чья-то злая воля или необъяснимая закономерность?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРИЗРАК

 1

Они стали появляться на грани сна, когда начинает охватывать дрема. Я вроде бы оказывался на краю шумной улицы, с противоположной стороны которой — сон. По несколько раз приближался к тому живому потоку, и каждый раз останавливался и на миг вырывался спросонья весь в холодном поту. Это не был бред. Лица мужчин, женщин, мужчин с признаками женщины и женщин с признаками мужчины, невиданных в человеческом мире чудищ, колебались в черно-белом, как и они сами, пространстве. Это были оболочки, которые не имели твердого наполнения. Они удлинялись, искажались, исчезали и снова появлялись, оскаливались или звали к себе. Бывало, по несколько раз я оказывался перед этой жуткой картиной, и потом изможденный забывался в тяжелом сне, в который меня что-то упорно не пускало.
А началось с того, что лишь только я входил в предсонье, как на мое лицо садилась мошка, которых в моей квартире не водилось, или чесалась щека, будто бы по ней слегка провели пером, или покалывало в ухе. Это продолжалось неделями, месяцами. Иногда мысль о том, что мне придется засыпать, портила настроение.
Человек привыкает даже к боли. Стал привыкать и я к границе с чудовищами, которую мне приходилось преодолевать каждую ночь. Нет — не преодолевать, а останавливаться перед ней, выбираться из дремоты и, спустя некоторое время, делать новую попытку окунуться в сон. Иногда меня встречали интеллигентные лица, которые, как только я направлялся в их сторону, сразу превращались в ужасных монстров. Они не были похожи на героев мистических фильмов-ужасов. Это была моя фантазия, взбудораженная большой тайной, к которой мне суждено прикоснуться. Это был неизвестен до сих пор для меня, но вполне реальный мир.
Каждую ночь я словно оказывался в помещении океанариума. Передо мной в мутной среде двигались пластические человеческие оболочки. Они что-то говорили, но я не слышал их слов. Мы то находились в двух мирах — с одной стороны, невидимой границы был я, с другой — они. Я, наконец, пересекал их мир, как пересекают запруженную машинами улицу. Но как ни странно, в нем и ноги моей не было. Я с ужасом наблюдал, как голова запущенного человека, похожего на бомжа — вместо волос у него были какие-то клочья — расплескалась, а потом стала раздуваться и превратилась в голову чудовища, только отдаленно напоминающую львиную. Я видел еще такое, которое, чтобы его описать, нужны слова, которых нет в словарях; сознание нормального человека не адаптировано к той действительности. Чем чаще с ними встречался, тем меньше их боялся. Наконец, настало время, когда я смотрел на них как на картину, похожую на "Гернику»* (картина П.Пикассо) и одновременно видел там отдельные детали из каких-то сюрреалистических полотен, но только не статические, а в динамике. Казалось, я проник в самый замысел автора, еще не воплощенный в полотно. Несмотря на большое разнообразие обитателей того света, я заметил нечто, их объединяющее. Долго не мог уяснить, что именно, и наконец понял — все их движения, выражения лиц выдавали безумство, одержимость, озверение и грубое желание чего-то. Однажды я пришел домой навеселе, если не сказать пьяным. Дрема снова отнесла меня к потоку оболочек. Тело мое лежало на диване, я же «стоял» у самой границы и, как это бывает с пьяными, покачивался. «Ну, что, вашу мать! — рявкнул я. — Хотите втянуть меня в свою компанию? А вот вам!»— Я показал неприличный жест. Движение за невидимой перегородкой вдруг прекратилось. Оболочки застыли и напоминали настоящее модернистское произведение с безупречно вырисованной перспективой — угадывался второй и третий планы. Если бы это были люди, то можно сказать, что они обалдели от неожиданности. Но только на мгновение. Среда, точнее - массив оболочек, вновь заколебался, но на этот раз, как мне показалось, их лица, рожи, хари, пасти не были слишком агрессивны. Между мной и ими словно появилась какая-то связь. А именно — я увидел себя их глазами: на пороге их реальности стоял голый мужик с кустиками седеющих волос на груди, ругался последними словами и, как и они, покачивался. И тут на передний план толпы вынырнула женщина невиданной красоты. Она, как и я, была совершенно нагая и горела похотью. Нет — это была сама похоть. Такой совершенной формы бедер и груди в природе не существует. Они живут только в воображении требовательного к любовным утехам мужчины. Я не заметил, как она пересекла границу, а, может, я сам перешагнул «порог» навстречу ей, а только мы уже были в ее реальности. Она вскочила на меня как на дерево и охватила мою фигуру руками и ногами. Тотчас все исчезло, а мы оказались на пустынном берегу моря — я лежал у самой пены прибоя, а она сидела на мне и содрогалась от оргазма. Это был секс без табу, без сомнений, без ответственности. Такого ощущения я не помнил с тех пор, когда познал женщину. Это не была их — черно-белая действительность, а был уголок настоящего рая. Поодаль зеленели холмы, покрытые изумрудной зеленью тропического леса, к которому подкатывался оранжевый шар заходящего солнца, слева от нас раскинулась бескрайняя голубизна моря (а, может, это был океан), которая сливалась с небом. Меня выдернула из той действительности волна прибоя — большая чем предыдущие, которая накрыла нас с женщиной. Еще успел заметить между ее совершенной формой груди что-то вроде татуировки человеческого глаза, желтого с черными крапинками, как и цвет ее глаз.

Я вышел из сна с бременем тяжкого греха. Напрасно пытался понять, в чем же заключается грех. Мне казалось, что я нарушил какую-то из Божьих заповедей, а вот какую именно — не знал. Работая над эзотерическим произведением «И видел я зверя...», я несколько раз перечитал Библию, и теперь пытался вспомнить, в каком же из ее разделов встречал такую тему. Вдруг мелькнула догадка: это где-то в Книге Левит.
«И если какая душа обратится к мертвым духам и к волшебникам, чтобы блудить с ними, — то Я обращу лицо Мое на ту душу, и истреблю ее из народа ее…», — читал я Книгу Левит при свете ночника. И страшно мне стало, будто меня не изнасиловали, а я совершил прелюбодеяние по собственной воле с духом умершей. С чувством страха я провалился в сон.
Когда на следующий день рассказал о ночном происшествии моему заместителю, он спросил:
— И чем все закончилось?
— Как только я проснулся, то быстро поспешил на кухню и выпил таблетку корвалола.
— Тебе следует еще одно сделать.
— Что?
— Сходить к венерологу, — невозмутимо ответил мой товарищ. — На всякий случай.
— Хе-хе... Послушай, то, что я рассказал — не выдумка и не отрывок из нового романа.
Он некоторое время молчал, а потом произнес:
— В мужских монастырях братия, бывает, неистовствует от избытка в них сексуальной энергии. Мужик должен жить полноценной жизнью, а это значит иметь секс. Ты же несколько лет, как развелся с женой и, насколько мне известно, живешь одиночкой. Поэтому, коллега, найди себе земную подругу, а не астральную, как ты говоришь, и никто тебе не помешает проникать в сон.
Он снял трубку и стал набирать номер. Не дозвонившись, продолжил:
— Писал бы ты лучше свои фантастические творения. — Заметив, что я не понимаю о чем речь, объяснил: — Когда я редактировал твою эзотерику, то натыкался на такие моменты, что мне становилось жутко. Ну, словно подсмотрел такое, что человеку видеть запрещено. Может, и ты, углубляясь в древние пророчества, также надорвал что-то в своей психике.
Коллега снова принялся накручивать номер, и сказал:
— Уже год, как не стало Замулы, а письма ему все идут. Звоню дочери, пусть заберет.
— А откуда письмо?
— Из журнала. Видимо, подборку стихов давать собрались, а это, — он показал на толстый конверт, — похоже, верстка. Они там, по-видимому, не читают некрологов.
— А чего ты — дочери? Звони в редакцию.
— Правильно. Только сейчас там еще никого нет. — Погодя коллега заметил: — Какая-то странная смерть. Никогда не жаловался на здоровье и вдруг — ни с того ни с сего — нет Саши. Знаешь, трудно представить нашу организацию без Голембиовской, без Замулы... Они словно выросли в ней. А почему? Потому, что слово для них — не средство выплеснуть чувства, а общение с Высшей Силой. И они это четко понимали.
Я подумал, что коллега говорил не свойственные ему вещи. По натуре он прагматик, и произведения свои, несмотря на богатую словесную палитру, которой владеет, пишет кратко, если же это юмореска, то ирония в ней часто переходит в сарказм. Никакого уклона в рассуждения — идет точная мысль, от завязки до финала. Поэтому сатира его по-настоящему острая.
Вдруг он сказал:
— Чего ты улыбаешься? Я что-то не то сказал? — В его светло-серых глазах мелькнула настороженность.
— Да нет, все правильно. Просто я подумал то же самое. Мы, писатели, живем сразу в двух измерениях — в том, которое держит нашу плоть, и в том — безграничном, в котором селятся наши сущность, дух. Вопрос лишь в том, кто и сколько пребывает в каком-то из миров. Замула и Голембиовская только иногда наведывались в материальное измерение. Есть кусок хлеба с салом, какая-то картофелина, и хорошо.
Коллега долго молчал, на его широком скуластом лице угадывалась нерешительность.
— Загадочные смерти, — сказал наконец. — Ну, не было причины у Натальи. У Александра была, но это не та личность, которая расклеивается.
Нашу беседу прервал телефонный звонок. Трубку снял коллега. Выслушав, сказал: «Хорошо» и поднялся.
— Хлопоты дома, — пояснил, — надо бежать.
Он был невысокого роста, на нем были брюки, не знавшие утюга, и рубашка в синюю клетку.
«Почему загадочные?», — подумал я, глядя ему вслед.
...Когда хоронили Замулу, был конец января, под ногами трещал лед замерзших луж. До хижины на краю села людей прибыло! Замула был для них не просто односельчанином, он стал символом. Кроме славы, которую принес своему краю, о нем можно было фольклор собирать, особенно о проделках еще в юности. Последней его «шалостью» было сооружение дома в родном селе. Он никого не допускал к той работе, словно боялся, что на стенах останется чужая энергетика или остерегался, что тем нарушит «чистоту эксперимента». А эксперимент заключался в том: в состоянии ли человек, уже немолодой, а главное без копейки за душой, возвести жилье — собственноручно.
Замула был элементарной частицей народа, обворованного до нитки во многих поколениях, но с недавних пор независимого, который пытается построить на своей земле собственный дом. На сорока сотках, которые выделил сельсовет, он начал с колодца. Владея навыками каменщика, все-таки поднял дом, перевез из городской квартиры пишущую машинку и библиотеку. Забрал жену Светлану и зажил «новой» жизнью. Тот год выдался урожайным — более ста ведер картофеля собрал Александр. Хвастался всем, показывал клубни величиной в два кулака. Радовался не меньше, чем от выхода в свет нового сборника стихов. Теперь у него был дом, урожай овощей — продовольствие на зиму. Он снова превратился в поэта.
Несчастье пришло неожиданно. От болезни умерла Светлана. Где-то в это же время его обворовали — вынесли из подвала весь, до единой картофелины, урожай. Видимо, чувствовал Александр, что ему уже недолго осталось жить, когда писал:

Безсмертя прийде в нашу пустку,
освятить речі, що тут є

Всього на два удари пульсу

воно від смерті відстає.

Он умер в холодную пору.
В то время немало городских жителей также ушли из жизни от того, что их оставили ни с чем всевозможные «доверительные» общества, которые жульничали под крышей власти.
Хоронили без священника. Председательствовал бывший парторг колхоза. Сначала предоставил прощальное слово голове сельсовета, затем директору школы и мне. Завершил «панихиду» он сам. В речи были слова «последовательный интернационалист», верный идеям «славянского единства и коммунистического будущего». Учителя, которые стояли возле писательской делегации, прятали неловкие улыбки. Я слушал его, а в памяти несся баритон Замулы:

Шлях Чумацький — то над нами
не річок молочних край,
а чиїмись черепами траса вимощена в рай.
Глянь на землю, — сльози бризнуть
в землю злу до чорноти.
Всі шляхи до комунізму
вкрили наші черепи.
.

Строки эти были написаны давно, но опубликовал поэт их только вот — перед самой смертью.
Почему мой заместитель сказал, что у Замулы была загадочная смерть? Потому что считает его сильной личностью? То, что может свести в могилу обычного человека, не должно было, по мнению коллеги, одолеть Александра. Даже если бы речь шла о самой большой потере.